Галина Щербакова - Отчаянная осень

– Вы так говорите, что можно подумать, будь они у вас без счета… Не в этом же дело! Если я не захочу совершать безобразия, я не буду их совершать, и никто не в силах будет меня заставить.

На лице соседки мелькнуло странное выражение– то ли издевки, то ли насмешки, как будто она знала что-то совсем противоположное об Оксане Михайловне. Но соседка тут же убрала с лица это выражение, захлопала глазами простовато-глуповато и старательно стала соглашаться, приводя примеры того, как у них в совхозе агроном настоял на своем и председателю пришлось посчитаться с этим. История была какая-то мутная, неясная, Оксана Михайловна хотела было переспросить: а чего хотел агроном? а чего председатель? Но соседка стала говорить про другое, про то, что ей надо успеть до перерыва купить в магазине разные канцелярские принадлежности. Она спросила Оксану Михайловну, куда это делись стержни для шариковых ручек. А клей? Его что, теперь не производят? А чернила? Была в этих простых вопросах некая ядовитость, какое-то желание ущемить Оксану Михайловну, и та почувствовала это и возмутилась.

– Вы так у меня спрашиваете, – прошипела она, – будто я директор чернильной фабрики.

Соседка, довольная, засмеялась, потому что увидела: ее вопросы задели Оксану Михайловну, которую она недолюбливала, как недолюбливала всех этих городских педагогов, у которых проблем ровно вполовину меньше, чем у сельских, зато чванства…

Оксана Михайловна возвращалась в школу быстрым шагом, чтоб успеть к уроку, даже сократила себе путь, пошла дворами. Марину она встретила в арке старого дома.

Они пошли вместе, и Марина, сама для себя неожиданно, сказала, что очень она беспокоится за Мишу, он у нее такой хороший, и никак она не ожидала от Иры Поляковой грубости, она вчера такое сказала, что не доведи господи… Повторять страшно…

Потому что дело касалось Иры, Оксана Михайловна выспросила Марину с пристрастием. Фраза «Чтоб ты сдох!» ее потрясла. Она представила себе девочку, говорящую ее, увидела искривленный презрением рот, вообразилось даже несусветное – гневная пена, но это – отогнала Оксана Михайловна видение – чушь, можно сказать, собачья. Никакой пены быть не могло. От всего этого – вообразилось и проанализировалось – у Оксаны Михайловны защемило сердце. Бедная ты моя девочка! Как тебя довели! Ты и слов-то таких никогда не знала, а уж сказать грубость… Довели!!! Оксана Михайловна вдруг ощутила неимоверную силу, которую теперь надо всю без остатка бросить на спасение Ирочки… Чего тянула? Ведь она раньше всех заметила. Надеялась. Надеялась, что все обойдется, рассосется.

«Плакатная девочка, вы говорите? – безмолвно кричала она «баушке». – Так это что – плохо? Вы – демагог… Все ваши чаи и монологи копейки не стоят!»

«Чтоб ты сдох! Чтобы ты сдох!»

Оксана Михайловна испытала вдруг радость от предощущения своей главной победы. Жизнь, она ведь все в конце концов ставит на свои места. Сейчас выясняется главное: кто из них прав во взгляде на Иру Полякову? Оксана Михайловна застыдилась своих мыслей, потому что получалось: Ирочка – только аргумент в их разногласиях с «баушкой». А это не так. Ирочка – любимая ученица. Лучшая девочка, которую она когда-либо встретила. И чтоб совсем отвязаться от мыслей о «баушке», Оксана Михайловна сказала себе: «Эту девочку я хотела бы родить. У меня к ней материнское чувство».

И сердце в подтверждение щемило по-матерински, просто болело оно по всем правилам любви,

Подходя к школе, Оксана Михайловна увидела, как к цирковым конюшням подогнали длинные фургоны.

Значит, эти уезжают… Значит, уезжает этот князь, простите, серебряный… Вот в чем, значит, дело… Что ж тут удивляться, раз она обижает этого Мишу Катаева. Ему надо кое-что объяснить, этому выросшему дурачку… Ну, например, что за любовь полагается бороться… Не плакаться мамочке в жилетку, а бороться. Миша им поможет—и Оксане Михайловне и Ирочке. Это даже хорошо, что Ирочка кричит на него. Психологически хорошо. Она отвлекается от своего, как ей кажется, горя. Глупенькая! Да разве тебе князь нужен? Король! Оксана Михайловна засмеялась. Она ей об этом обязательно скажет.

Надев туфли на каблуках, Оксана Михайловна почувствовала себя легко и уверенно. И вызвала к себе Мишу Катаева.

Оксана ненавидит цирк. Она сегодня в этом призналась. Всем стало неловко. Я потом думала: почему никто не сказал ей, что цирк любит? Никто с ней не хочет связываться. Только А. С. могла бы ей что-то сказать. Почему мы все молчим, когда Оксана говорит? Почему в разговорах о ней все считают своим долгом подчеркнуть, какая она деловая, четкая, как много делает для школы, как благодаря ей и то и се… А глаза их говорят: просто гадина. Все хотят сохранить объективность и порядочность. Это школа А. С.! Это от нее! Это она любит повторять: «Не рубите сплеча! Мы не дровосеки!»

У нас в школе не принято говорить о коллегах плохо. Только Оксана позволяет себе это. Кто-то должен – первый! – ответить ей. Мне неудобно. Я в учительском списке – последняя. Может, я просто оправдываю собственную безвольную позицию? Но я представляю, как это может быть. У меня во рту возникнет каша. Оксана поднимет брови высоко и скажет низким, проникновенным голосом: «Как вы нечетко говорите, Лена!»

Была у логопеда. «Не морочь мне голову, – сказал он. – Я тебя не для старого МХАТа готовил, а для нового ты уже годишься. Они давно выше четкости звуков. Хочешь порекомендую психоаналитика? Ты просто трусиха».

У моего логопеда большущая голова, тонкая шея и широкие плечи. Он весь абсолютно непропорционален, у него странная, семенящая походка. Но умен, как черт.

Он сказал слова, которые мне еще предстоит разжевать:

– Понимание человека человеком идет в гораздо меньшей степени, чем мы думаем, через слова… Есть поступки… Они могут быть и бывают немы… Есть глаза, куда более говорящие, чем мы думаем… Есть отношение, которое идет из сердца, и что бы мы при этом ни говорили… Слова обманывают, а все остальное нет… Так что твое пришепетывание, моя дорогая, это не поломка, это даже не трещина… Это такая малость в твоем контакте с миром… Так что не бери в голову! У тебя есть парень? – спросил он.

– Нет, – четко сказала я.

Володя Скворцов, который время от времени ждет меня возле школы, не в счет. Он доводит меня до моего дома, всегда снимает свою кепочку и говорит: «Ну, будь…» И все. Это ведь ничего не значит, тем более что я ему так и не сказала, что мне двадцать два года…

Приходила поплакать в пионерскую комнату Ира Полякова. У меня в углу, за стендом, есть такое место. Плачет она тоже по-старушечьи. Раскачивает головой, сморкается и тихонечко подвывает. Миша Катаев фланировал под дверью. Штаны ему коротки, и куртка тоже. Видны крупные красные кулаки, он их сжимает изо всей силы. Горячий вырос мальчик. Кулаки его мне не нравятся!