Владимир Рецептер - На Фонтанке водку пил… (сборник)

Свою смерть он предрекал, а, может быть, накликал, и умер, как обещал, пятидесяти шести. Место было непредсказуемо — кардиологический центр на улице Пархоменко…

В отличие от Бутона, которого он легко и мягко сыграл в «Мольере», Паша Панков был человеком смелым и отдельно стоящим, ни в чье окружение не входил, а, наоборот, сам оказывался притягательным центром для многих…

Тут вестником смерти подоспел на Невском молодой артист Юра Стоянов, встретил Р. на углу Маяковского и ударил:

— Здравствуйте, Владимир Эммануилович, знаете, умер Панков.

Р., как всегда, «не может быть» и холодеет. «Мещане» — семья в семье, как жить без Тетерева, как жить без Павла Петровича, Паши?..

Без него — другой театр…

И так каждый раз…

Нет, слава богу, не мучился — тромб в сердце.

Вспомнились его детские обиды — обошли Госпремией за «Мещан», не дали родной ему роли Фальстафа…

И опять, как бывает в таких случаях, начальство судит да рядит, с какой сцены хоронить — с Большой ли? Или из буфетного фойе, с завешенными зеркалами?.. Заслуженный ведь, не народный!..

Есть версия, что большой сцены добился сын, работавший где-то среди начальства. Есть и другая. Из Театра комедии, где он работал с Акимовым немало лет, докатился до Фонтанки громкий слух:

— Если они не будут хоронить с Большой сцены, заберем Пашу на Невский, проводим с Большой у себя!..

Ну, так и мы — с Большой…

А тут, после Копеляна, с декорацией все ясно, тем более что «Мольер» больше не идет…

Тогда, в первый раз услышав Гогину просьбу о Копеляне, Кочергин пошел в макетную и уже на лестнице увидел, как это должно быть… Увидел, что бы он сделал, если бы в «Мольере» была еще одна сцена, вслед за той, которой ставил точку Булгаков…

Р и в а л ь (в разрезе). Войдите в положение, господа!.. Разъезд, господа… Спектакль окончен…

Дю Круази тушит люстры, шпагой сбивая свечи…

Последняя свеча гаснет, и сцена погружается во тьму. Выступает свет у распятия.

Сцена открыта, темна и пуста…

Л а г р а н ж. …В десять часов вечера господин де Мольер, исполняя роль Аргана, упал на сцене…

Да, и через темноту медленно, осторожно загораются жирандоли, они едва мерцают сверху донизу…

Посреди пустой сцены помост, на помосте гроб, чуть приподнятый в головах, так, чтобы зал видел бледное лицо умершего…

С колосников по центру спускается широкое черное полотнище, и над мертвым лицом с портрета смотрит на нас живое.

Он жив, наш Мольер.

Подходите по одному, коснитесь рукой тяжелого гроба, посмейте поцеловать мертвое лицо, если он подпустит вас близко, если отважитесь…

Прости нас, Мольер…

Прощай и живи в нас и с нами…

Простите, Ефим Захарыч…

Куварин и здесь возражал…

С первой встречи они начали враждовать с Кочергиным, ревнуя к Гоге и борясь за свое представление о том, как одевать сцену.

Володя Куварин был самоучкой. Он прошел всю войну, и Р. хорошо запомнилось, как в Польше, перед тем как идти в собор Матки Боски Ченстоховской, Володя показал дом вблизи собора, где был их госпиталь, где он лежал в Ченстохове, получив очередную дырку…

— Я здесь кантовался три месяца, — сказал он.

В Бога Володя так и не поверил, а к театру приник, как однолюб…

Начав макетчиком, Куварин стал первым завпостом города. Собрав лучшую в городе библиотеку старых книг о постановочной части, он, как никто, владел ремеслом осуществления замыслов. Несколько раз помогал Товстоногову воплотить его художнические проекты. Несколько раз делал декорации сам. «Кулибин», — сказал о нем Кочергин в добрую минуту.

А Эдик Кочергин — самородок, Божий дар с высшим образованием. И у него в голове был свой театр, который оказался востребованным тем же Гогой.

Они враждовали без устали и по любому поводу, потому что не могли не враждовать по самой своей противоположной природе, Володя и Эдик… Они привыкли к вражде и полюбили ее как часть своей судьбы…

— Володя, — сказал Кочергин, — нужно взять шандалы из «Мольера»…

— Это плохо, — сказал Куварин.

— Мне Гога велел придумать что-то для Копеляна, — сказал Эдик.

— Так придумай, — сказал Володя.

— Я придумал, — сказал Кочергин.

— Тогда делай, — сказал Куварин.

— Тогда не мешай, — сказал Кочергин.

Однажды Эдик не сдержался и в ответ на куваринские выпады стал крыть его матюками и крыл без остановки минут тридцать, не делая пауз и мобилизовав весь свой запас. Запас был хорош — беспризорное военное детство, воровские малины, скитанья, детприемники, побеги, детские дома…

Куварин оторопел. Потом стал бегать по макетной, не зная, что сказать. Наконец, остановился и торжествующе сказал Кочерге:

— Я тебя на партбюро вызову!

Эдик сказал: «Вызывай», — и построил еще одну матерную высотку.

Володя пришел к Товстоногову и стал жаловаться на Кочергу.

Гога сказал:

— А вы не знаете, что у него три тюрьмы, два лагеря и пять побегов?

Гога, конечно, наврал, но с тех пор Володя поутих. С тех пор они стали существовать параллельно, стараясь не слишком мешать друг другу.

Эдик Кочергин сказал Адилю Велимееву:

— Вешаем шандалы из «Мольера»… Задергиваем французским тюлем… Опускаем полотнище… На него крепим портрет…

Евсей Кутиков дал тихое «мерцанье»…

«Смерть актера» — так назывался спектакль, продолжение булгаковского «Мольера», на который собрался весь город…

Даже Романов надел черную повязочку, постоял на сцене…

До отказа набитый зал и толпа на Фонтанке…

Потом был первый вечер памяти… После роликов, и спичей, / И озвученных кассет / С соблюдением приличий / Мы поднимемся в буфет. / Дорогой Ефим Захарыч! / Честь и место. В добрый час. / Мы за вас подымем чары, / Может быть, и вы за нас?.. / Подходите ж!.. Разомкните / Молчаливую печать. / А не хочется — молчите, / С вами хорошо молчать. / Оглянитесь. Ухмыльнитесь / В знаменитые усы. / Дайте знак, смешливый витязь / Миновавшей полосы, / Дайте знак любого рода / Всей актерской голытьбе!.. / После вашего ухода / До сих пор не по себе. / Отупляет вкус успеха, / Точит память о былом… / Не заштопана прореха / В нашем небе холстяном!.. / Отворите ж двери тихо / И постойте у дверей. / Говорят, добро и лихо / Вам теперь еще видней. / Если так, на вашей тризне / С отрезвляющей черты / Присмотритесь к нашей жизни, / Полной страсти и тщеты. / Может, рядом с Копеляном / Мы ясней себя поймем / В этом зале, осиянном / Вашим сумрачным лицом…

Память о Монахове туманна. В начале 90-х годов было опубликовано несколько романтических писем Николая Федоровича, обращенных к Елизавете Викторовне Половниковой, в одном из них — о встрече с Р.А. Шапиро, которого Монахов называл Шапирузи: