Сергей Марков - Михаил Ульянов

Венцом нашего с Ульяновым дачного строительства стал коттедж-крысоловка. Однажды морозным солнечным утром я зашёл с подогретой бутылочкой молока в детскую: Лизка спала, подложив ручонки под щёку, улыбаясь во сне. Я присел рядом. И вдруг отцовское моё умиление напоролось на зияющий в стене под батареей лаз, возле которого возвышалась аккуратненькая горка измельчённого, искрошенного бетона, керамзита, утеплителя, обоев… Я поначалу не понял, что это такое. Но сибирячка тётя Рита, сестра Михаила Александровича, помогавшая нам управляться с Лизкой, коротко сказала: «Крысы. У нас в войну такие были». И оказалась права. Не мыши-полёвки, с которыми борются или уживаются многие жители деревенских домов, а именно крысы. Огромные, зловещие. Пришедшие с какой-то гигантской подмосковной свалки. Мы начали с ними борьбу, которая продолжалась с большим или меньшим успехом несколько месяцев. Устанавливали мощные мышеловки, даже капканы, применяли всевозможные виды мышиного и крысиного яда, насыпали битое стекло в их лазы… Тщетно. «Надо вывозить Лизу! — настаивала Алла Петровна. — Девочка спит, свесив с кроватки ручки к полу, — а эти чудовища размером с кошку бетон прогрызают, мало ли что! Вы хотите без пальцев ребёнка оставить?!»

С Михаилом Александровичем мы сконструировали и стали возводить в подвале, где крысы уже по-хозяйски обосновались, коттедж-крысоловку. Это был большой, сколоченный нами из сороковки ящик, который я обил изнутри оцинкованным листовым железом. К двери в этот коттедж подводил своеобразный трап, на который крыс должны были заманивать куски сыра, колбасы и даже сырого мяса. А внутри, едва крыса, бдительность коей, по идее, должна быть усыплена гастрономическим изобилием, срабатывала небольшая, но острая как бритва и безотказная, на тугой стальной пружине, раздобытой Ульяновым у военных лётчиков, которым давал шефский концерт, гильотинка… Тщетно! Ни одного попадания! Хотя коттедж наш, судя по обильному крысиному помёту внутри, пользовался немалой популярностью. Мне казалось ночами, что я слышу, как крысы смеются над нами с Ульяновым.

«Мне недавно в Тбилиси замечательный писатель Чабуа Амирэджиби свой роман подарил, — сказал как-то Михаил Александрович. — „Дата Туташхиа“. Там есть глава о крысах. Попробуем?» — «Ну, если Дата Туташхиа!..» Мы поставили, согласно рецепту романиста, в подвале бочку со смазанными внутри подсолнечным маслом стенками, чтобы нельзя было выбраться, и с затянутым толстой фольгой верхом, на который наложили колбасы и сыра. Я ни на йоту не верил в это безнадёжное предприятие. Но — свершилось! Упала в бочку одна, за ней сразу две, три крысы… Я только успевал менять фольгу. Всего в нашей бочке оказалось 13 крыс. Прошла неделя. Узницы сидели в бочке. И смотрели оттуда. Приезжая на дачу даже поздно вечером после спектаклей, с охотничьим азартом Михаил Александрович теперь первым делом отправлялся в подвал. «Действительно, как в камере…» Через полторы недели от тринадцати осталось шесть крыс. Ещё через два дня — одна. Ударом кирзового сапога я опрокинул бочку. И вот что потрясло и Ульянова, и меня: последняя уцелевшая крыса, сожравшая всех своих товарок и товарищей по камере, выходить не желала!..

Сутки спустя во всём доме (думаю, и во всём посёлке) осталась лишь одна крыса — наш огромный крысодав, других не было: не возились по ночам, не носились, как прежде, в перекрытиях, не прогрызали стены, не забирались в холодильник… Потом ещё неделю я охотился за нашим крысодавом и всё-таки одержал верх: травленного-перетравленного, исколотого и изрезанного стёклами, я зарубил его, почти уже на меня бросившегося в подвале, топором. Лена, когда рассказал, прослезилась, да и мне вдруг жалковато его стало. Похоронили у забора. Ульянов приехал, от всей души, как говорила телеведущая Валентина Леонтьева, поздравил с победой. И потом образно-вдохновенно рассказывал Аджубею и другим мужикам в бане об этой эпопее. А в наш коттедж, стоявший на заднем дворе за гаражом, забралась от дождя соседская кошка: слава Богу, гильотина не сработала.

…Ассоциации с крысами, кошками вызваны были замысловатыми жутковатыми сказочными существами, вылепленными на фасаде собора Святого семейства, творения Гауди. И ещё более причудливые ассоциации возникли в связи с творчеством великого каталонца [8] Антонио Гауди-и-Корнет (1852–1926) родом из городка Реус в Каталонии. — Прим. ред. — со спектаклем «Принцесса Турандот», поставленным Вахтанговым в 1922-м, примерно в то же время, когда творил Гауди, и возрождённым спустя почти полвека. С бесшабашной — неудержимой — беспредельной — многогранной — многоликой игрой Николая Гриценко, Юрия Яковлева, и особенно Михаила Ульянова в роли Бригеллы…

Нет, он не строил, думал я, стоя перед собором, в крипте которого Гауди погребён. Нет, ему не знакомы были муки творчества. Он с наслаждением играл в песке на берегу моря, как ребёнок. Как Моцарт. Как Бог.

— …Собор Святого семейства, — рассказывала экскурсоводша, — называемый и храмом Отпущения грехов, — главное произведение Гауди. Его «опера магна». Началось строительство в 1882 году на народные пожертвования и неоднократно прекращалось из-за отсутствия денег. Сам Гауди отдавал на его строительство всё, что было, а зарабатывал он немало, особенно после того, как его дом Кальвет был признан лучшим зданием 1900 года и со всего мира посыпались заказы. Гауди работал лишь в Барселоне и брался за то, что могло послужить его храму средствами или в качестве эскиза, макета. Закончить храм при жизни он не надеялся. Он уже в начале строительства, ещё молодым человеком, говорил, что это дело трёх поколений, но свою «апостолическую миссию» он постарается выполнить до конца.

Скончался Антонио Гауди 7 июня 1926 года в возрасте семидесяти четырёх лет. Погружённый в свои мысли, он шёл на работу и по дороге к храму попал под трамвай, первый в Барселоне, торжественно пущенный в тот день. Долго не могли установить личность погибшего. Думали, что какой-то нищий.

— В середине XX века историк и философ Лев Гумилёв, безусловно, причислил бы Антонио Гауди к пассионариям, от французского passion или passio — страсть, страдание, — закончила экскурсовод, глядя на Ульянова. — Вы меня не помните, Михаил Александрович? — спросила без всякого перехода, будто не об архитекторе Гауди всё это время рассказывала, а об артисте Ульянове. — Вы в Одессе на нашей киностудии снимались, у нас в институте выступали. Не помните?

— Почему же… помню… — ответил Ульянов, озираясь по сторонам.

— Не помните, конечно! У вас таких встреч были миллионы! Да и давно это было, в семидесятых. Я у вас спросила… Вы любимый мой актёр советский…