Сергей Марков - Михаил Ульянов

— Бывших народных, тем более СССР, не бывает! — не удержался я.

— …И шутим по-стариковски, что не в то время родились… Нет, не востребован я. Давно уже не звонят, не предлагают. На вечеринки, на встречи какие-то приглашают, а работать — нет.

— Это же бред, Михаил Александрович! Какая-то величайшая историческая подлость!

— Да и видишь, какой из меня теперь работник? С такими ногами.

— А что с ними?

— О, у меня «звёздная» болезнь, — улыбнулся Ульянов. — Паркинсон.

— Но на телевидении вы могли бы играть?

— На телевидении бы мог. И, честно говоря, хотел бы что-нибудь ещё сделать.

— А в театре?

— И в театре ничего не играю. Честно говоря, и пьес, сценариев нет таких, чтобы сразу цепляли.

…Когда Ульянова не станет, театровед, государственный чиновник Михаил Швыдкой вспомнит: «Естественно, я с детства, как и все люди моего поколения, знал Михаила Александровича Ульянова. Картины с его участием были частью советской жизни в прямом, а не в фигуральном смысле слова. Его герои входили в нашу жизнь на самом деле. И я понимал, что Ульянов — великий, может быть, один из самых великих артистов своего поколения. Но, честно говоря, лишь когда Лев Оскарович Арнштам, мудрец, удивительнейший человек, с которым мы подружились в то время, а он был пианистом-виртуозом в начале двадцатых годов в Театре Мейерхольда, и именно он пригласил на своё место Дмитрия Дмитриевича Шостаковича, по сути, открыв его, — так вот когда Арнштам, возглавлявший творческое объединение на „Мосфильме“, сказал мне, молодому театроведу: „Ты должен понять: самый большой артист, который существует сегодня в российском кино и театре — это Ульянов“, — я стал внимательно всматриваться и вдумываться в это явление. Прежде, как и многие-многие люди, я не понимал его, путая Ульянова с его ролями. Он же играл всегда сильных мужчин. Хоть и сказала в фильме „Простая история“ Нонна Мордюкова: „Хороший ты мужик, но не орёл“, — для всех он был орлом. От грандиозно сыгранного председателя до генерала Чарноты, уж не говорю про маршала Жукова! Он был азартным, мощным воплощением русской воли, советского могущества… И всё было, в общем, неправдой — самое убедительное доказательство этому в том, что Ульянов сумел убедить, заставил поверить весь мир: эти люди с решительностью римских полководцев, способные крушить, разрушать, идти на всё для достижения собственных целей, — и есть он сам. Но он гениально всех обманывал! Потому что на самом деле был человеком внутренне очень сомневающимся, подчас нерешительным, трудно заставляющим себя принимать какие-то решения… Ему была очень близка русская лирика, в частности поэзия Николая Рубцова с грустной, горькой, трагической даже интонацией… Может быть, у меня такое впечатление, потому что застал, узнал я его лично в последний период его жизни… Хотя бывал и дико весёлым, смешливым, истинным вахтанговцем: мог встать на стул, Бригеллу показать из „Принцессы Турандот“, мы с ним выпивали, смеялись… И хорошо помню, как в очередной раз он всех обманул. Очень смешная история. Примерно в середине восьмидесятых годов мы, театральные критики, довольно серьёзно уже обсуждали проблемы Театра имени Вахтангова и его главного режиссёра Евгения Рубеновича Симонова. Я написал статью в „Комсомольской правде“ — а тогда публикация там была весьма весомой — о том, что Евгений Симонов, безусловно образованный, сын своего великого отца, впитавший вахтанговское, так сказать, с молоком матери, уводит театр куда-то не туда, что он настолько оторвал его от реальности, притом что пытался ставить даже „Целину“, что вахтанговское потеряло свой жизненный смысл, романтизм… Стало ясно, что надо менять руководство театра. И я вместе с рядом других театроведов был приглашён на коллегию Министерства культуры РСФСР. Вёл её сам министр Мелентьев, который очень покровительствовал и Театру Вахтангова, и самому Евгению Симонову… А Ульянов задержался. Коллегия началась, все понимали, что речь должна идти о его назначении, но его всё не было, говорили, что он то ли в Кремле, то ли ещё где-то, не знаю, что было правдой… Мелентьев начал коллегию, как-то так вяло всё пошло… И вдруг в зал врывается, как сейчас эту сцену вижу, здание типовое шестидесятых годов, невысокие потолки, — врывается Михаил Александрович Ульянов, весь в орденах, и было абсолютное впечатление, что появился маршал Жуков в каком-нибудь побеждённом городе или на Нюрнбергском процессе! Именно ворвался, как вольный ветер. Хотя я-то понимал, что этому предшествовали мучительные сомнения…

— Тем более что Евгений Симонов, Женька, как его называли на кухне на Пушкинской, был однокашником, другом… Да. И что же?

— И было ощущение, что его просто не могли не назначить главой театра. Он сыграл роль победителя, триумфатора, вождя — и сыграл потрясающе! Именно сыграл… Вот был у него спектакль по Шукшину — „Я пришёл дать вам волю“, он играл Степана Разина. И этот герой, такой глубинный, русский, со всеми смятениями внутренними, с невероятными предрассудками по поводу того, как должна была быть устроена Русь — в том, что справедливо, он не сомневался, но смятений было огромное количество. И как ни странно, именно в „Степане Разине“ он чуть-чуть поскрёбся к своему внутреннему состоянию…

— Так вы считаете, это его главная роль?

— В чем-то, может быть, и да. Его — как личности… Помню, как меня только что назначили министром культуры, это был 2000 год, время бедное, тяжёлое. И ко мне пришли два человека, которых я бесконечно уважал: Михаил Александрович Ульянов и Кирилл Юрьевич Лавров…

— Брат Дмитрий и брат Иван, как они друг друга называли. Помните, на церемонии прощания в Театре Вахтангова с Ульяновым, которую вы вели, выступил Лавров. Прощай, сказал, брат, — и меньше чем на месяц пережил его.

— Помню, конечно. Так вот тогда они уже были немолодые и нездоровые, потрёпанные жизнью люди. Приходят ко мне два великих артиста, которые тащили на себе груз мифов и легенд Театра имени Вахтангова и БДТ Товстоногова…

— Они что-то у вас просили?

— Нет. Разговор был непростой. Они спрашивали о своих дальнейших судьбах и судьбах их театров. И я им тогда сказал, что они будут работать столько, сколько смогут. И счастлив, что выполнил свои обязательства. А решение было действительно очень сложным…

— Но почему, в чём же была сложность? Два поистине народных артиста, две легенды!..

— Сложным, потому что если ученый, например, может быть и немощным физически, то врач, скажем, не может — пациент его сам нуждается в здоровой энергетике. Так и в театре, люди больные — это серьёзная проблема. Это трагедия. Ульянов сам сказал в интервью, что главное для актера — это здоровье. Но, с другой стороны, я рассуждал так, что больной Ульянов — это лучше, чем пять здоровых… не будем называть фамилий. И он ведь сам ушёл, положил заявление об уходе (пытался, но не ушёл, некем было заменить. — С. М.). А для этого надо иметь большой запас человеческой прочности. Потому что по своей воле, даже по болезни, с таких постов не уходят, держатся до последнего. Ульянов сказал мне откровенно, что уже не может заражать людей душевным здоровьем… Уход его — очень мужественный шаг. И я с полной ответственностью могу сказать, что если бы Ульянов, со своим нравственным авторитетом, в своё время не взвалил на себя крест Вахтанговского театра, то судьба бы у коллектива была печальная совсем. В Ульянове счастливо сочеталось выдающееся актёрское дарование и общественная жилка. Ещё раз повторю, считаю это главным в нём — он был хрупким, рефлексирующим, лирическим, звенящим, совершенно замечательно, потрясающе читал русскую лирику, — но гениально играл полководцев-победителей! Великий артист, всех обманул».