Наталья Крымова - Владимир Яхонтов

Последнее показалось Яхонтову во многих отношениях знаменательным.

За несколько месяцев до смерти Горький уговаривал другого писателя «осмеять страдание», найти форму, чтобы встать над ним. Зощенко же в свою очередь уже попробовал это сделать в «Возвращенной молодости», заметив в полном согласии с Горьким, «что некоторые знаменитые люди рассматривали свою хандру и „презрение к человечеству“ как нечто высокое, малодоступное простым смертным, полагая при этом, что это… что-то возвышенное и исключительное, полученное ими в силу большого назначения жизни…» Необходимо, однако, отметить следующее, — продолжает Зощенко, приведя список великих людей, от Пушкина до Маяковского, «закончивших свою жизнь в самом цветущем возрасте»: «некоторые из этих замечательных людей покончили жизнь самоубийством, иные умерли от чахотки, третьи от неожиданных и, казалось бы, случайных болезней. Но если присмотреться ближе, то никакой случайности не оказывается. Все совершенно логически вытекало из прожитой жизни. Все было „заработано собственными руками“».

А Горький в последнем письме к Зощенко приводил слова Маяковского «Поэт — всегда должник вселенной, платящий на го́ре проценты и пени», — и не соглашался.

Яхонтов читал все это, думал, сопоставлял. И тоже желая встать «над» страданием, чужим и собственным, перед самой войной решил сделать вторую зощенковскую программу. Его остановило что-то. В частности, исполнение с эстрады писем Горького было остановлено письмом Михаила Зощенко. Яхонтов никогда до этих пор не получал писем от тех, чьи произведения исполнял. Это письмо — единственное.

«17 января 1940 г.

Дорогой Владимир Николаевич!

Посылаю мою последнюю книгу „Избранное“. Это все старое, но кое-что Вам, вероятно, неизвестно.

В феврале пришлю Вам новую книгу 1937–1939.

Очень жалею, что мы не повидались. 17-го я позвонил в „Асторию“, но Вы уже уехали. А до этого все дни я был в дурном состоянии — что-то плохо было с сердцем и с нервами. В таком виде я обычно сижу в одиночестве. Вы уж извините меня. Два последних рассказа (что я Вам говорил) еще я не переписал. В ближайшее время Вам пришлю их.

Все больше я убеждаюсь, что Вы сделали удивительную работу. Я был (в силу особых свойств характера) замаскирован смехом. Но Вам удалось, не повредив тканей рассказа, сохранить и смех, и другие чувства. Вы передаете мои чувства с огромной силой и это поразительно, как Вам это удалось. Можно, пожалуй, спорить о пропорции — вероятно, я сильней и мужественней, чем иной раз получается в Вашем рисунке, но это не беда — общий характер правилен, и Ваше обаяние велико, чтобы спорить о деталях.

Еще раз Вам скажу — я попросту удивлен Вашей силе. Не сомневаюсь, что Вы поразительно прочтете то, что задумали, — комические рассказы — Баня, Аристократка, История болезни… Это будет сенсация. И многим актерам будет не по себе.

Что касается горьковских писем, то подумав обо всем, я решил просить Вас не читать их. Это очень интимно и сейчас это делать не следует.

Крепко жму Вашу руку и сердечно обнимаю Вас. Привет Вашей жене.

Мих. Зощенко.»

Имени Зощенко нет в книге «Театр одного актера». Нет в ней и имени Есенина. О двух значительнейших своих работах Яхонтов нигде ничего не рассказал. Никаких документов не оставил.

В архивных биографических материалах Есенин, однако, упомянут в примечательных воспоминаниях, присланных из города Николаева.

В начале 30-х годов, приехав на гастроли в Николаев, Яхонтов обратился к местному преподавателю литературы А. Бунцельману с просьбой предварить его спектакль «Петербург» вступительным словом о «маленьких людях». Говорил он о своем «Петербурге» с таким жаром, что собеседник постеснялся «заметить ему, что тема его устарела, что бывший маленький человек уже вошел в историю как хозяин новой жизни». Когда спектакль начался, преподаватель литературы забыл, что «тема устарела». Он был взволнован, и как-то сбит с толку, а после спектакля, конечно же, бросился за кулисы. Всю ночь они прогуляли по городу. Говорили о поэзии, о Маяковском, об Андрее Белом, об их новаторстве в области языка. Восторженно и долго Яхонтов говорил о Лескове, как о писателе чисто русском, по-русски юродствующем, по-русски крепком, ядреном. И, тут же вспомнив какой-то рассказ Лескова, стал убежденно объяснять что-то для себя важное: — Скоморох живет блудной, грязной жизнью, но жизнь его куда умнее и ценнее, чем жизнь праведника-столпника, отдавшего себя служению богу…

На рассвете они вернулись к зданию гостиницы. И тут учитель, у которого голова гудела от лавины стихов и признаний, не утерпел, спросил о самом «тайном», о ком «не принято» было упоминать — о Есенине. Яхонтов подхватил эту тему мгновенно и восторженно.

— Вот кого я хотел бы читать со сцены! Он такое же видение русской поэзии, как и Блок, он вышел из Блока, он продолжение трагедии Блока… Говорят о нем, как о «крестьянском» поэте… Чепуха! Какой он крестьянский поэт! Он просто большой поэт, русский поэт с ног до головы…

Одно из современных литературоведческих исследований («Поэтический мир Есенина» А. Марченко) начинается так: «Сергей Есенин — самый популярный, самый читаемый в России поэт». Всему, что было когда-то, можно найти историческое объяснение, по не стоит забывать о фактах. Было, например, что с 1926 года почти двадцать лет стихи Есенина не издавались. «Есенинщина» искоренялась в рабочей и студенческой среде как явление вредное, антиобщественное, и отслоить Есенина от «есенинщины» оказывалось не под силу ни Маяковскому, ни тем, кто пытался это сделать в 30-х годах. Поэзия Есенина, воспринимаемая вкупе со скандальной славой, фактом страшной смерти, богемными легендами, в атмосферу 30-х годов решительно не вписывалась. Поэт оказывался по ту сторону новой жизни, то есть в прошлом.

Силу живучести проявила сама поэзия. Не получая естественной почвы для существования, она жила негласно, давала ростки, подчас уродливые. На книжном рынке, в полутрезвых компаниях, не говоря уже о блатном мире, извлекали, спекулировали и на свой лад перерабатывали то, что из есенинской поэзии пришлось по вкусу. Стихи переписывались от руки, ибо достать книгу было невозможно. В годы войны, когда в московских букинистических лавках сравнительно часто попадались издания имажинистов — в частности, ранние есенинские «Трерядница», «Радуница», «Ключи Марии», — единственное четырехтомное Собрание сочинений 1926 года издания оценивалось в 1250 рублей. Любители стихов листали его у прилавка, раздумывая, продать ли хлебные карточки ради этих томиков.

На Ваганьковском кладбище, где теперь высится хоть и несколько грубоватый, но все же внушительный мраморный памятник поэту, долгие годы стоял железный крест из рельсов, исцарапанный надписями: «Сережа! Мы тебя помним!», «Пьем за твою память, дорогой Сережа!» «Вам и памятник еще не слит, где он, бронзы звон или гранита грань?» — и приписка: «Обидно, но верно».