Наталья Крымова - Владимир Яхонтов

Именно мгновенное, а не постепенное перевоплощение. И столько раз совершаемое, сколько надо данному спектаклю. Один раз надо — один, десять раз — десять, мало ли какие пьесы предложит новая эпоха. О «молниеносности переходов» Вахтангов говорил и в «Эрике XIV» и в «Турандот».

Уроки «Принцессы Турандот» дали пищу для размышлений многим теоретикам и практикам. Яхонтов не был теоретиком. Но его природа обладала рядом особенностей, одной из которых была как раз напряженная работа мысли. Может быть, этому способствовала замкнутость, но постепенно сформировался именно аналитический склад ума. Этот необычный в актерской среде ум и напряженная эмоциональная жизнь были скрыты от посторонних глаз настолько, что для многих в театре сомнительной казалась одаренность. Талант это или что-то другое? Он и сам долго не знал, кто он и где его место. Замечательно, однако, с каким неотступным напряжением он об этом думал.

Он купил в Мосторге черную клеенчатую тетрадь и стал писать. Мама сказала: «Лучше бы учился как следует». Но он таким способом и учился.

Клеенчатая тетрадь не уцелела, но некоторые странички сохранились. Иногда Яхонтов составлял из них свои «новеллы». В переработанном — смягченном — виде эти записи вошли в книгу «Театр одного актера». И про «безупречность» Художественного театра и про уроки Вахтангова было написано давным-давно, еще в 20-е годы, не мастером Владимиром Яхонтовым, а никому не известным незадачливым студийцем. Написано все это было гораздо острее, смелее, а главное, точнее, чем то, что попало в книгу. И мысли о Вахтангове, которые вошли в статью о нем, напечатанную в газете «Советское искусство» весной 1938 года, — все оттуда же, из клеенчатой тетради.

Редактор вычеркнул в статье одно важное наблюдение: Яхонтов отмечает, что Вахтангов и Станиславский на сцене играли «как-то не так, как многие их ученики, внося в игру гораздо большую интеллектуальную энергию, и это сближало двух великих художников и возвышало их над последователями». Это тоже было продумано и записано еще в 1922 году.

Но пока он обдумывал уроки Вахтангова, его актерскую судьбу решили другие.

Успех «Снегурочки» был какой-то полузаконный, полуконфликтный. Ни в одну из групп, обозначившихся сразу после смерти Вахтангова, Яхонтов не вошел. Ни к одному из тех, кто после Вахтангова стал режиссером, не приблизился. И совет студии, после смерти Вахтангова наводя порядок в своем осиротевшем, доме, принял решение: исключить Владимира Яхонтова из состава школы «за отсутствием способностей».

«Пришлите подарок телеграмму что не исключен угроза серьезная», — написано на бланке телеграммы, адресованной Василию Кузе из Ессентуков 28 ноября 1922 года. На обороте бланка — мысли, которые одновременно занимают: «Для масс нужны не залы, а площади, не театры, а кинематографы, не пространные журналы, а быстрое радио, не маленькие группы актеров, а мощные телефоны и граммофоны…» Дальше, быстрым карандашом, из Андрея Белого: «От хлеба я сыт, от пива я пьян, но я голоден, голоден, дайте мне хлеба духовного!»

Невольно вспоминается принцип яхонтовских монтажей. Тут жизнь сопоставила строки документов весьма выразительно.

Читаешь телеграмму В. Кузе, и видишь растерянную, умоляющую физиономию: «Не прогоняйте меня! Я буду, как другие, мне страшно одному, я пригожусь!» Переворачиваешь телеграфный бланк, и то же лицо резко меняет свое выражение: «Ну и прогоняйте! Не сумею я быть, как все! Не нужна мне ваша теплая печка, мне тошно от вашего уюта, мне удобнее на улице…»

Одних беда обессиливает, у других вызывает силу сопротивления. Яхонтов в те годы был способен сопротивляться. Благодаря Вахтангову он почувствовал в себе творца.

Но великие учителя утверждали и строили театр как коллектив, как театр многих, ведомый режиссерской волей. В таком театре этот актер терялся. Он оказывался неуклюжим, когда другие были изящны, шел почему-то влево, когда все дружно шли вправо. А то, куда он по собственной воле шел и чем на свободе жил, кому угодно могло показаться странным.

Например, он все время читал стихи. Учил и читал, читал и учил — с разбором и без разбора, слухом определяя, «звучит» или «не звучит». В нем все время что-то звучало…

Сохранилась старая, основательно потрепанная тетрадь страниц в сто, не меньше. Когда-то она была в добротном кожаном переплете, с внутренними карманчиками и хорошей бумагой. Формат удобный — легко носить в кармане. На титульном листе написано: «В. Яхонтов. Москва. 29/XI—1919 год».

Вся тетрадь — переписанные стихи. Своего рода репертуарный сборник. Все вперемежку — Фет, Пушкин, Гамсун, Балтрушайтис, Тютчев, Блок, Рабиндранат Тагор («Жертвенные песнопения» Тагора переписаны на сорока страницах), второразрядные символисты, мода на которых к тому времени еще не прошла. Тургенев — стихи в прозе и отрывки из «Записок охотника». Гоголь — из «Мертвых душ»: «Бричка между тем поворотила в более пустынные улицы…» и т. д. Опять Пушкин, больше всего Пушкин. Тут и «Приметы» («Я ехал к вам: живые сны За мной вились толпой игривой…»), и «Зимнее утро» («Мороз и солнце — день чудесный»), и неожиданное: «Только что на проталинах весенних…», и, наконец, любимое Яхонтовым, до последних дней исполнявшееся — «Слыхали ль вы…» («Певец»).

Начата тетрадь в 1919 году, кончена, наверно, году в 21-м. В боковом карманчике — кем-то сохраненное (хоть и резко разорванное пополам) письмо Яхонтова от 12 августа 1920 года, из Ессентуков. В письме просьбы: «Если можешь, пришли мне немного денег — сегодня у меня уже нет ни копейки, ничего не могу купить. И очень прошу тебя, дай мне ненадолго Тютчева. Здесь в субботу устраивается литературный вечер для педагогов и преподавательниц. Я долго думал и придумал такое: дам я им послушать классический русский язык. Перед началом прочту стихотворение Тургенева в прозе „Русский язык“, потом буду читать Пушкина — „Моцарт и Сальери“, „Каменный гость“ и „Пир во время чумы“ — драматические произведения, где гений Пушкина достигнул апогея. Затем прочту стихотворения Блока — унаследовавшего, как никто из современных поэтов, пушкинскую ясность, простоту и чистоту языка. Второе отделение начну Тютчевым с его чувством Бога-космоса, после него — Балтрушайтиса, а в конце Тургенева — преемника Пушкина в прозе, достигшего гениальной ясности языка. Вчера у нас в саду я читал „Горе от ума“ с большим успехом. Очень удались Чацкий, Скалозуб, Молчалин и Софья. Было очень, очень хорошо! Жалко, что не было тебя…»

На первой странице — четверостишье Балтрушайтиса, переписанное еще с «ятями», а на последней (уже новая орфография) — беглый перечень книг, которые, очевидно, надо срочно достать: Гамсун, записки Пущина о Пушкине, «Пушкинист» — сборник, Тургенев (том, где «Вешние воды»), альбом «Тургенев и Савина», «Песнь о Гайавате», «Песнь песней», «Мартин Иден», Котляревский «Канун освобождения», «История молодой России» Гершензона.