Наталья Крымова - Владимир Яхонтов

«Под стол!» — звучало веселым приказом, и в эту минуту казалось, что все они тут, в одном кругу — и Пущин, и Кюхля, и Дельвиг.

Говорят, что Пушкин и Дельвиг были так нежно преданы один другому, что при встрече целовали друг другу руку. Союз, начавшийся в лицее, «был больше чем дружбой — был братством». Теме этой Яхонтов в 1937 году придал значение призыва:

Человек опять сидит в кресле, закутавшись в доху. Презрев запреты властей и предостережения знакомых, в январе 1825 года проделав по морозу сто верст, Пущин явился в Михайловское. Пушкин босиком, в одной рубашке, выбежал на крыльцо с поднятыми руками. «Смотрим друг на друга, целуемся, молчим. Он забыл, что надобно прикрыть наготу, я не думал об заиндевевшей шубе и шапке. Наконец, пробила слеза, и мы очнулись». Счастливые часы: беседа, чтение писем, разговор, важный для обоих. Подарок — рукопись «Горе от ума».

Доха падает с плеч. Идет сцена Чацкого, Фамусова и Скалозуба из второго акта. Сцена играется не в полную силу, намеком. Главное тут — отношения двух собеседников, влюбленных в поэзию, радующихся таланту Грибоедова.

Наступает час прощания. Доха опять укутывает плечи. Двойная грусть на душе у обоих — разлуки и тяжелого предчувствия — «пред грозным временем, пред грозными судьбами…». «Как будто чувствовалось, — вспоминает Пущин, — что последний раз вместе пьем, и пьем на вечную разлуку. Молча я набросил на плечи шубу и убежал в сани…» (в «Записках» подчеркнуто — «набросил шубу», может быть, отсюда и доха в «Лицее». Эта доха помогла сыграть «дорожность», поспешность встречи, и возраст Пущина, пишущего записки, и какой-то озноб одиночества).

Счастливое короткое свидание. Внезапная встреча с Кюхлей на пересыльном этапе еще короче, считанные секунды. «Кюхельбекеру сделалось дурно, жандармы нас растащили». Но на что ни способны люди, связанные братством! С какой истовой энергией используют они подаренный случай, как не устают протягивать друг к другу руки — через тысячи верст, через все запреты и преграды…

В финале «Лицея» исполнялись, одно за другим, все стихи, посвященные лицейским годовщинам, — их у Пушкина пять. Тут не нужен был никакой особый монтаж, жизнь сама смонтировала из лицейских дат удивительную, светлую и скорбную ленту. «Если исполнять эти стихи последовательно, — говорит Яхонтов, — они превращаются в большой монолог о несбывшихся надеждах, о сломленных судьбах. Горьким одиночеством веет с этих строк, рассказывающих о жизни целого поколения».

Тут все потрясает своим буквальным смыслом: перечень обстоятельств, из которых в 1825 году состоит жизнь; моление о помощи — своего рода заклинание.

Никакой особой театральности в спектакле «Лицей» не было. Свеча — примета эпохи и символ уединения. Доха на плечах. Все остальное — атмосфера, ситуации, характеры — в слове. Свеча, впрочем, в одной из сцен спектакля участвовала и более реальным образом.

К тому времени в области пушкиноведения произошло событие огромного значения. Учеными был найден ключ к загадочной странице, которой генерал Дубельт, роясь в бумагах поэта, не придал значения, поставил свою печать.

В 1830 году, в Болдино, в день лицейской годовщины, на полях повести «Метель» Пушкин записал: «19 окт. Сожжена X песнь». Отмечавший обычно дни рождения своих произведений, поэт вдруг фиксирует дату гибели. Сожжена десятая глава «Онегина». Но — рукописи не горят. Потаенные строфы в зашифрованном виде сохранились. Путем кропотливейших поисков к ним был подобран ключ, и к пушкинскому наследию прибавились строки, почти столетие остававшиеся неизвестными. Содержанием главы была хроника российской политической жизни, главным событием которой являлась организация «тайных обществ».

У Яхонтова, как свидетельствует один из его собеседников, голос дрожал от волнения, когда он рассказывал о работе П. Морозова, С. Бонди, Б. Томашевского над разгадкой десятой главы «Онегина». Из пережитого им волнения родилась сцена, вставленная в «Лицей».

Сидя в кресле, Яхонтов брал со стола лист бумаги, всматривался в него и медленно читал. Он как бы расшифровывал строки.

Пауза, чтобы передохнуть, восхититься свободной и дерзкой мыслью поэта и как бы вместе с ним задуматься — дать ли этим стихам жизнь.

Яхонтов медленно и грустно подносил лист к свече и смотрел, как он превращается в пепел:

Сгорает лист, сгорают надежды.

Вслед главной и тайной надежде возникает насмешливое:

Впрочем, и это тоже обращается в пепел.

Другой спектакль того же 1937 года, «Болдинская осень», Яхонтов начинал с «Истории села Горюхина», монтируя ее со стихотворением «Румяный критик мой, насмешник толстопузый…»

Если в «Пушкине» 1926 года место действия было обозначено строками «Осени», то теперь «страна по имени столицы своей Горюхиным называемая», граничащая к северу с деревнями Дерепуховом и Перкуховом, а к востоку примыкающая «к непроходимому болоту, где произрастает одна клюква», страна, обитатели коей «бедны, тощи и малорослы», названная Пушкиным в письме «чудной страной грязи, чумы и пожаров», — теперь обозначила место действия «Болдинской осени».

В обращении к «румяному критику» гнев наполнял слова: «Где нивы светлые? где темные леса?», а сухая горечь интонаций взрывалась вспышкой жалости:

и пейзаж, от которого некуда скрыться, был обрисован. «Румяный критик» торопился в Москву, «чтоб графских именин не прогулять», а Пушкин оставался «с проклятою хандрой» в Горюхине, то бишь в Болдине.

После этого Яхонтов одну за другой исполнял четыре маленькие трагедии.

Случай сам по себе уникальный: почти не имеющие сценической истории, хотя вдоль и поперек прокомментированные пушкинистами, историками, литературоведами, — четыре пьесы были сыграны одним актером.

Распределив по-своему биографические мотивы, сопровождавшие создание маленьких трагедий, Яхонтов, начал с «Пира во время чумы».