Александр Мацкин - Орленев

самом трагическом эпизоде пьесы.

Он еще до конца не понимал, что же все-таки случилось («Не

верится! Не сон ли это все?»), и жаловался, что мысли его сме¬

шались и он не может отличить правду от неправды. И вдруг

сквозь путаницу фактов пробивается догадка (фото № 99) —

«Что, если...» На этом обрывается фраза, и в глазах судорожно

сжавшегося Федора застывает ужас. Как всегда в критических

ситуациях, рядом с ним оказывается Годунов, и, как всегда,

у него готов план действий. Федор без промедлений принимает

этот план и, по ремарке автора, обнимает Бориса, но он еще не

очнулся, не пришел в себя и находится где-то на грани сна и яви.

И так продолжается почти до самого конца. А в самом конце

мысль Федора просветляется и с небывалой до того ясностью под¬

водит итог случившемуся.

Он уходит со сцены с тяжелым сознанием предстоящих смут

и государственной неурядицы. Вместе с ним кончается царствую¬

щая ветвь варяжских князей. Но его заботит не конец старой

московской династии. Не случайно в монологе под занавес он

вспомнит Ивана Шуйского, которому мог бы доверить престол. Но

Шуйского нет, и русский престол «бог весть кому достанется». По

трактовке Орленева это «бог весть» относится если не к самому

Годунову, то к государственным деятелям его типа, то есть к на¬

турам с неразвитым нравственным чувством, людям с острым,

может быть, выдающимся умом, но лишенным сердечного начала,

иными словами, к людям «неглавного ума». Федор жил в вымыш¬

ленном мире, видел впереди царство всеобщего согласия и умиро¬

творенности, и по его вине на страну обрушились кровавые бед¬

ствия. «Моею, моей виной случилось все!» — эта тема итога и

была главной темой пятого акта. Орленев не смягчал вины Фе¬

дора, но заступался за него: пусть история осудит слабого царя,

но пусть при этом учтет, что его усилия при всей их непоследо¬

вательности и ненадежности были направлены к добру и только

к добру.

Сколько раз сыграл Орленев царя Федора? В первые годы

после суворинской премьеры он вел такой счет, одновременно

записывая в тетрадке свои впечатления о чем-либо примечатель¬

ных спектаклях. Потом тетрадка пропала, и он сбился со счета.

Во всяком случае, в 1906 году, во время гастролей в Америке, он

сказал нью-йоркскому репортеру, что точной цифры «сыгранных

им Федоров» назвать не может, но предполагает, что она близка

к четырехзначной. И он играл Федора еще двадцать лет, и

в 1926 году один из самых оригинальных и образованных крити¬

ков тех лет ленинградец Адриан Пиотровский писал в «Вечер-

ней Красной газете», что искусство Орленева, несмотря на его

старомодность, сохранило свое обаяние и для нового поколения

зрителей, прошедших через реформу Художественного театра и

революционную встряску Мейерхольда. «Когда в удачные свои

минуты, а вчерашний спектакль (речь идет о «Царе Федоре».—

А. М.) был именно такой счастливой удачей, Орленев, подхвачен¬

ный физически ощущаемой тревогой, шепчет слова величайшей

простоты и проникновенности, или вскидывается в безнадежном

гневе, или смертельно тоскует, тогда бутафорский текст Алексея

Толстого и весь провинциальный спектакль пронизывается чело¬

вечностью и вдохновением. Человечность и вдохновение, то есть

требование этической высоты,— вот задание Орленева с того бе¬

рега современному, сложному, но, может быть, несколько рассу¬

дочному театру»10. Какие справедливые слова, особенно если

вспомнить, что они были написаны в 1926 году, когда дурная со¬

циология с ее вульгарным пониманием злободневности в искус¬

стве все громче заявляла о себе в нашей критике.

Современник Орленева, тоже знаменитый гастролер, Мамонт

Дальский говорил, что играет Гамлета «сегодня в парике, завтра

без парика, сегодня с усами, завтра с бородой, послезавтра бри¬

тым, сегодня блондином, завтра брюнетом. Почему я так делаю?

Да потому, что Гамлет не тип, а характер, и я его не суживаю».

Орленев не менял париков и грима царя Федора; его перемены

были внутренние, что дружно отмечали критики старшего поко¬

ления в двадцатые годы. Один из них в газете «Трудовой Дон»

« 1922 году, например, писал, что впервые видел Орленева в роли

Федора еще в прошлом веке, затем «пятнадцать лет назад и еще

не раз в более поздние годы; время шло, но актер не поддавался

его гнету и обогащал свою игру новыми открытиями» и. И при

всех переменах обостренно нравственное начало его искусства

не притуплялось, что дало основание московскому критику в мае

1924 года так написать по поводу гастролей Орленева: «Тоска по

актеру, которая так остро чувствуется и для которой все ухищ¬

рения конструктивизма являются камнем вместо хлеба, эта не¬

утоленная новым театром тоска сделала появление Орленева

театральным праздником» 12. Его волнующе сердечное искусство

понадобилось людям и в годы революционных бурь.

«Царь Федор» с участием Орленева стал заметной вехой в ле¬

тописях русского театра, сблизив две далекие эпохи. А для рус¬

ского актерства превращение комика-простака в трагика мировой

известности открыло невиданные до того перспективы. Орленев

нанес удар по иерархии призваний и возможностей, от века уста¬

новленной в старом театре. С чем сравнить это превращение

скромной «полезности» в первого актера столичной труппы?

Разве только с превращением фельетописта «Осколков» Чехонте

в писателя Чехова.

После успеха «Федора» в счастливый сезон 1898/99 года Орле-

нев подружился со многими петербургскими писателями и

художниками. Он часто встречается и подолгу беседует с Д. Н. Ма-

миным-Сибиряком; как скромный след их дружбы сохранилась

визитная карточка писателя со смешной надписью на конверте:

«Павлу Орленеву — претенденту на свободный португальский

престол, с которого только что убежал португальский Федор» К

Мамип-Сибиряк был на семнадцать лет старше Орленева, но от¬

ношения у них были непринужденно братские, окрашенные ве¬

селой шуткой. В ту зиму Орленев знакомится с И. Е. Рениным, и

некоторые его замечания, касающиеся реализма игры в «Федоре»

и понимания духа русской истории конца XVI века, Павел Ни¬

колаевич выслушивает как самую высокую похвалу. С первой

встречи они привязались друг к другу, и Репин даже собирался

писать его портрет, но это намерение почему-то не осуществилось

(может быть, Орленев плохо позировал?). Очень понравился ему