Александр Мацкин - Орленев

убийство в самом начале действия и дальнейшее развитие драмы

посвящено психологическому исследованию обстоятельств, проис¬

шедших вслед за тем. А у Лорензаччио все события предшест¬

вуют убийству, и только в самом конце, в пятом акте, понимая

бесцельность своего тираноборства, он подводит неутешительный

итог: «Я был машиной, созданной для убийства, но только для

одного убийства». И честолюбие у них разное. У Раскольникова

оно, скорее, теоретическое, он открыл идею, как ему кажется, все¬

человеческого масштаба и хочет ее проверить, не считаясь с тем,

что его эксперимент должен быть оплачен кровыо. А у Лорен¬

заччио честолюбие более замкнутое в себе, более эгоистической

окраски. Всеми его поступками движет ненависть к герцогу, узур¬

патору Флоренции, и выход есть только такой — его надо убить,

причем убить должен он, и никто другой! Это его миссия, его

жребий, так он войдет в историю и «человечество сохранит на

своем лице кровавый след» раны от его меча.

Он не знает, как люди в будущем назовут его — Брутом или

Геростратом, но так или иначе он «не даст им забыть себя».

Этот геростратовский мотив совершенно чужд Раскольникову.

И философия у них разная. При всем культе избранничества и

неприязни к толпе и статистике трагедия Раскольникова, как ее

играл Орленев, это прежде всего трагедия его разъединенности

с людьми, о чем мы много писали в предыдущей главе. А Лорен¬

заччио не ищет общения и не нуждается в нем. Его упрекают

в том, что он презирает людей. Он отвергает этот упрек с такой

поправкой: «Я их не презираю, я их знаю». И вот формула его

обескураживающего знания: он готов признать, что злых людей

не так уж много, гораздо больше слабых, а еще больше равно¬

душных. Но и те, и другие, и третьи ничем не могут удивить его

и ничего не прибавят к его знанию. От пресыщения этот «идей¬

ный убийца» иногда скучает,— состояние духа для Раскольни¬

кова невозможное.

У исторических героев Мюссе были реальные прототипы, ра¬

зобраться в сложности их отношений Орленеву помог Арбенин,

специально изучавший эпоху и хроники тех лет. Через полгода

после суворинской премьеры в «Вестнике иностранной литера¬

туры»9 появилась его статья о «Лорензаччио», комментарий

к пьесе, в какой-то мере отразивший и опыт Орленева, хотя пря¬

мую ссылку на него вы найдете только в примечании редакции.

На репетициях и в беседах актер не раз задавал переводчику бес¬

покойный вопрос о том, где проходит граница между подвигом и

злодейством у его героя и есть ли такая граница. Арбенин отве¬

чал ему словами Толстого, что безусловно добрых или безусловно

злых людей не бывает; таков и Лорензаччио, он разный и меня¬

ющийся, и в свете этих перемен и следует рассматривать его тра¬

гедию. Однако мы еще ничего не сказали о том, как развиваются

события в этой старой романтической пьесе.

В тридцатые годы XVI века Флоренцией безраздельно управ¬

лял кровавый и распутный герцог Александр Медичи, и рядом

с ним, у самой вершины власти, был его близкий родственник Ло¬

ренцо Медичи (Лорензаччио — фамильярно-презрительная пере¬

делка его имени), доверенное лицо тирана и непременный участ¬

ник его преступлений и оргий. Тайный республиканец, гордо на¬

зывающий себя новым Брутом, он выбрал путь обмана и принял

маску трусливого и погрязшего в пороке светского негодяя, чтобы

завоевать доверие своего господина и своей намеченной жертвы.

И хотя это притворство тяготит юношу, он искусно ведет двойную

игру и в назначенный час убивает герцога. Но смелая попытка

насилием подавить насилие оказывается совершенно бесцельной.

Она бесцельна прежде всего для судьбы Флоренции, потому

что силы республиканцев слишком слабы, разрозненны и не под¬

готовлены для того, чтобы использовать критическую ситуацию,

создавшуюся после убийства Александра Медичи; к тому же

скандальная репутация Лорензаччио не внушает к нему доверия —

кто рискнет стать его союзником в политическом заговоре! И на

смену старому тирану приходит новый, ничем не лучший. Траге¬

дией кончается это единоборство с насилием и для самого Лорен¬

заччио. Он так долго и с таким увлечением притворялся, что

в. конце концов маска становится его сущностью, и, по выражению

Г. Брандеса, он «делается всем тем, чем прикидывался» 10. Силь¬

ный и оригинальный ум, при всем его безграничном честолюбии,

когда-то ставивший перед собой возвышенные задачи, он теперь

постыдно унижен. Лорензаччио чувствует себя заурядным убий¬

цей, который расправился с другим убийцей; не тираноборцем,

а, говоря современным языком, вульгарным мафиозо. Мысль,

что он уходит из жизни «никем не понятый и всеми презирае¬

мый», более всего и мучает Лорензаччио. Орленев так и понял

драму Мюссе, вернувшись к старой и неизменно привлекавшей

его идее о ненадежности добра, если к нему надо идти путем зла.

В Театральном музее имени Бахрушина сохранился рабочий

экземпляр «Лорензаччио» с пометками Орленева11. По этой до¬

шедшей до нас последней, уже послереволюционной сценической

редакции пьесы мы можем судить об отношении актера к своей

роли. Повторилась уже знакомая ситуация: в двойственности ге¬

роя, поначалу пугавшей Орленева, он в какой-то момент увидел

источник и смысл трагедии. Заступничество и сострадание было

в самой основе его искусства, много позже он говорил американ¬

ским газетчикам, что для него всегда заманчиво за туманами и

неприглядностью истории найти скрытый «луч света». Так, сквозь

искаженные черты Лорензаччио он разглядел его незаурядную

личность реального человека своего времени, к которому природа

была расточительно щедра и чья судьба сложилась самым бес¬

славным образом. Вот почему, играя эту романтическую роль, Ор-

ленев остерегался парадности и костюмиости, которые по тради¬

ции сопутствовали всякой исторической драме, да еще итальян¬

ской, да еще связанной с домом Медичи... Вопреки такой наряд¬

ной рутине Орленев искал для Мюссе жизненного тона, и в дни

репетиций «Лорензаччио» усердно посещал ресторан на Большой

Морской, где собиралась не очень многочисленная и очень разно¬

шерстная итальянская колония в Петербурге. Солидные анти¬

квары, учителя музыки, скромные инженеры-строители, потомки

когда-то знаменитых художнических династий, еще более скром¬

ные служащие банков и фирм и т. д. очень мало что могли ему

дать для понимания национального типа флорентийца XVI века.

Но какие-то характерные интонации голоса, какие-то живые же¬