Джон Гришэм - Золотой дождь

— Вот, Келли, — говорит он, словно самый добрый на свете дедушка.

— Спасибо, — отвечает она с мимолетной улыбкой.

— Значит, говоришь, тридцать минут? — спрашивает он.

Она кивает, закусив нижнюю губу.

— Да, тридцать.

— Еще что-нибудь?

— Нет, спасибо.

Он ласково треплет её по плечу и выходит из бара.

Мы остаемся вдвоем. Я стараюсь на неё не глазеть, но это выше моих сил. Я упорно, пока их хватает, смотрю в книгу, а потом медленно поднимаю взгляд так, чтобы она попала в поле зрения. Она сидит ко мне не прямо лицом, а отвернувшись под углом почти на девяносто градусов. Вот она поднимает стакан, и я замечаю бинты на обоих запястьях. Она ещё не видит меня. В сущности, она сейчас никого не увидела бы, даже если бы в баре было полно народу. Келли существует в своем маленьком личном мирке.

Наверное, у неё перелом лодыжки. Синяк на лице удовлетворил бы требования Дека о нанесении множественных травм, хотя кровавого рубца там нет. Удивительно, что у неё повреждены также оба запястья.

Но какой бы она ни была, я не хочу делать её объектом адвокатской охоты. Вид у неё очень грустный, и я не желаю умножать её печали. На её левом безымянном пальце тоненькое обручальное кольцо. Но ей никак не больше восемнадцати!

Я стараюсь сосредоточиться на изучаемом законе по крайней мере пять минут подряд, но вижу, как она прикладывает бумажную салфетку к глазам. Голова её слегка склоняется набок, и текут слезы. Она тихонько пошмыгивает носом.

Я сразу понимаю, что плачет она совсем не от боли в сломанной лодыжке. Причина слез не физическое страдание.

Мое бойкое адвокатское воображение мчится во всю прыть.

Наверное, она попала в автомобильную катастрофу, и её муж погиб, а она получила травмы. Она ещё слишком молода, чтобы заводить детей, а родные живут где-нибудь далеко отсюда, и вот она сидит одна-одинешенька и горюет о погибшем муже. Наверное, на этом материале можно сварганить неплохое дельце.

Но я гоню прочь нечестивые мысли и стараюсь сосредоточиться на раскрытой передо мной книге. Девушка продолжает шмыгать носом и плакать. Время от времени входят редкие посетители, но никто не присаживается за мой или её столик.

Я осушаю чашку, тихо встаю и прохожу перед ней к стойке бара. Я смотрю на неё, а она на меня. Наши взгляды на долгую секунду встречаются, и я почти натыкаюсь на металлический стул. Когда я расплачиваюсь за кофе, руки у меня слегка дрожат. Я делаю глубокий вдох и останавливаюсь у её столика.

Она медленно поднимает свои прекрасные влажные глаза.

Я с трудом сглатываю слюну и говорю:

— Послушайте, я не из тех, кто лезет в чужие дела, но не могу ли я вам помочь? — И киваю на гипс.

— Нет, — отвечает она едва слышно и затем одаривает меня потрясающей мимолетной улыбкой. — Но все равно спасибо.

— Не стоит, — говорю я. Я смотрю на свой столик, который меньше чем в двадцати шагах отсюда. — Я сижу вон там и готовлюсь к экзамену на адвоката, если что понадобится. — И пожимаю плечами, словно не уверен, как поступить дальше, но ведь я такой замечательный, внимательный, заботливый парень, поэтому простите, пожалуйста, что несколько вышел из границ формальной вежливости. Но мне действительно не все равно. Ко мне можно обращаться, если что-нибудь понадобится.

— Спасибо, — повторяет она.

Я сажусь на свое место, таким образом дав понять, что я здесь тоже на почти законных основаниях. Я штудирую толстые книги в надежде скоро примкнуть к представителям благородной профессии юристов. И это, конечно, производит на неё некоторое впечатление. Я углубляюсь в науки, как будто совершенно позабыв о её страданиях.

Бегут минуты. Я переворачиваю страницу и одновременно взглядываю на неё. Она тоже смотрит на меня, и сердце мое дает перебой.

Я совершенно игнорирую её, пока могу, и затем снова бросаю взгляд в её сторону. Она опять погрузилась в пучину страданий — теребит в пальцах бумажную салфетку, а слезы струятся по её щекам.

Сердце у меня просто разрывается, когда я вижу, что она так страдает. Как бы я хотел сесть рядом и, может быть, даже обнять её и поболтать о всякой всячине. Но если она замужем, где же, черт возьми, её муж? Она смотрит в мою сторону, но, мне кажется, не видит меня.

Ее сопровождающий в розовой куртке появляется ровно в десять тридцать, и она поспешно старается овладеть собой.

Он ласково поглаживает её по голове, говорит какие-то утешительные слова и осторожно разворачивает кресло. Уезжая, она очень медленно поднимает глаза и улыбается мне сквозь слезы.

Я чувствую искушение пойти за ней, держась на некотором расстоянии, и узнать, в какой она палате, но беру себя в руки. Позже я думаю, что хорошо бы найти человека в розовой куртке и выспросить у него хорошенько разные подробности. Но я не двигаюсь с места. Я пытаюсь позабыть о ней.

Ведь она ещё просто ребенок.

На следующий вечер я прихожу в гриль-бар и сажусь за тот же столик. Я прислушиваюсь к той же деловой болтовне тех же самых постоянно спешащих людей. Я навещаю ван Ленделов и ухитряюсь дать удовлетворительные ответы на все их бесчисленные вопросы. Я наблюдаю за другими акулами, раздобывающими корм в этих мутных водах, и не обращаю никакого внимания на немногих возможных перспективных клиентов, которые, кажется, только и ждут, чтобы на них напали добытчики.

Несколько часов отдаюсь наукам. Я очень сосредоточен. Никогда ещё я не испытывал такого непреодолимого желания овладеть знаниями.

Смотрю на часы. Время приближается к десяти, и мое рвение ослабевает. Начинаю глазеть по сторонам. Я стараюсь сохранять спокойствие и усердие, но каждый раз вздрагиваю, когда кто-нибудь входит в гриль-бар. За одним из столиков ужинают две санитарки. Одинокий служитель читает книгу.

Ее вкатывают в пять минут одиннадцатого, и тот же благородный старик осторожно подвозит её кресло к тому месту, которое она показывает. Келли выбирает тот же столик, что вчера, и улыбается мне, пока старик пристраивает её поудобнее.

— Апельсиновый сок, — просит она. Ее волосы так же распущены, как накануне, но, если я не ошибаюсь, она наложила немного косметики на лицо и подвела карандашом глаза. Она даже подкрасила бледно-розовой помадой губы. Эффект потрясающий. Вчера я не понял, что она совершенно не накрашена. А сегодня чуть-чуть макияжа делает её ослепительно прекрасной. Глаза у неё ясные, блестящие и совсем не грустные.

Ее сопровождающий ставит перед ней апельсиновый сок и повторяет то же, что вчера:

— Вот, Келли. Значит, говоришь, через тридцать минут?

— Можно и через сорок пять, — отвечает она.

Келли потихоньку потягивает через соломинку сок и рассеянно посматривает на другой конец столика. Я сегодня много думал о ней и давно составил план действий. Выжидаю несколько минут, притворяясь, что не замечаю её присутствия, и усиленно листаю «Адвокатское обозрение Элтона», а затем медленно встаю, словно собираюсь выпить чашечку кофе. Я останавливаюсь у её столика и говорю: