Альберто Моравиа - Культурный эксперимент [=Бог Курт]

Первый офицер. Партайгеноссе комендант забывает, что прежде всего он немецкий офицер, давший клятву верности фюреру.

Курт. Но что может быть таинственнее клятвы? Клятву не объясняют. Она есть — и все. И я не обязан отчитываться перед заключенными, что за клятву я дал. Так что для них я действительно таинственная сила. И теперь, господа, я попрошу вас выслушать меня внимательно.

Третий офицер. Но мы только и делаем, что внимательно слушаем вас. Просьба по меньшей мере излишняя.

Курт. Воспитательное значение эксперимента состоит в том, чтобы показать несуществование, нереальность условного Рока и подлинность, реальное существование жизненного Рока. Костюмы, которые надеты на мне один поверх другого, господа, как раз и символизируют эту разницу двух Роков. Костюм условного Рока — это кое-как накинутая грязная, рваная простыня, облезлый парик. А костюм реального Рока — это форма штурмбанфюрера СС в отличном состоянии с наливками, знаками отличия, орденами.

Третий офицер. Но почему условный Рок нереален? Почему жизненный Рок реален? Я хотел бы получить объяснение.

Курт. Потому что условный Рок окажется неспособным сделать так, чтобы Эдип ослепил себя, и Иокаста покончила с собой, то есть он окажется неспособным сделать так, чтобы трагедия «Эдил-царь» была поистине трагедией. И тут греческий Рок отступает, уступая место Року немецкому. Немецкий Рок пожелал устроить спектакль, он сделал так, чтобы еврейская семья сыграла бы и прожила трагедию, и в конце концов он вернет семью в лагерь, чтобы она была уничтожена. Кто же не убедится тогда в том, что современный Рок это совсем не греческий Рок, а Рок немецкий?

Третий офицер. Даже допуская, что все это так, есть еще одна особенность, которая не убеждает меня в этом эксперименте.

Курт. Какая?

Третий офицер. Как можно изобразить на сцене убийство отца и кровосмешение. Я не говорю об актерах-евреях. Они способны и на то, и на другое. Я думаю о зрителях. Разве поучительно показывать сына, который убивает своего отца, который обнимает свою мать, как любовницу? Я считаю, что нет. Кровь и предсмертные муки умирающего в первом случае. Нагота и похоть во втором. Все это грубые, жестокие, откровенные вещи, которые не могут не заглушить в сознании зрителя смысл трагедии. Спектакль, который в силу используемых приемов вызовет у зрителей жестокие и мрачные ощущения, не может быть поучительным. Римляне на своих открытых аренах действительно заставляли Икара падать с высоты и разбиваться. Но у них не было намерений поучать, воспитывать. Воспитывать можно словами, но не делами. Прошу партайгеноссе Курта ответить на это мое возражение.

Курт. Возражение на первый взгляд может показаться серьезным. И потому заслуживает ответа. Да, конечно, слова могли бы оказать больше воспитательного воздействия, чем сыгранный спектакль, но при одном условии.

Третий офицер. При каком?

Курт. Если бы в Германии все еще была Веймарская республика.

Третий офицер. Извините меня, партайгеноссе, я наверное недостаточно умен, но я не понимаю.

Курт. В Веймарской республике воспитание основывалось на слове, то есть на разуме. Но в нашем нацистском рейхе воспитывают делами. В Веймарской республике именно потому, что воспитание основывалось на слове, можно было при желании изменять, исправлять, направлять само воспитание — по мере того, как возникала в этом необходимость. Но в нашем рейхе воспитывать — означает в корне изменять людей, раз и навсегда, не оставляя никакой возможности исправить что-либо или переделать. О причинах всего этого нетрудно догадаться. В Веймарской республике старались создать граждан для несуществующего рейха. Но в Третьем Рейхе фюрер желает видеть людей, пригодных для цивилизации, которой суждено существовать тысячелетия. Вот почему, господа, наше воспитание — это воспитание огнем и мечом, потому что это воспитание должно, так сказать, войти в кровь, сформировать вторую натуру.

Первый офицер. Я бы попросил партайгеноссе коменданта привести нам пример такого воспитания в Третьем рейхе, которое было бы основано, как он говорит, на делах, а не на словах.

Курт. Весьма охотно. Прежде всего позвольте мне прочитать вам небольшой текст. Вот он: «Хочу также поговорить с вами очень откровенно об одном исключительно важном вопросе, мы будем говорить о нем прямо в своем кругу, но никогда не станем обсуждать его публично. Речь идет об освобождении от евреев, об искоренении еврейского народа. Еврейская нация будет уничтожена, естественно. Такова наша программа. Именно это мы и делаем — уничтожаем их. Но вот они — все эти замечательные 80 миллионов немцев, и каждый хватается за своего еврея, который заслуживает спасения. Ну да, все остальные евреи — свиньи, а его — исключение. Никто из тех, кто так говорит, не видел смерти, не имел к ней отношения. Вы же почти все знаете, что собой представляют собранные в кучу сто, пятьсот или тысяча трупов. То, что мы делаем это и остаемся при этом порядочными людьми, помогает нам ожесточиться. Это славная страница нашей истории, которая навечно будет вписана в историю и о которой никогда не следует писать».

Первый офицер. Чьи это слова?

Курт. Нашего вождя — Генриха Гиммлера. (Следует долгое молчание. Курт продолжает).

Курт. Прошу вас теперь, господа, обратить внимание только на одно слово в тексте Гиммлера — ожесточиться. Что это означает? Господа, это означает не что иное как воспитать себя. То есть изменить нашу совесть, привыкнуть смотреть на вещи другими глазами — в соответствии с новым видением мира. И действительно, что собой представляют лагеря смерти — для нас, эсэсовцев, как не способ ожесточиться, то есть воспитать себя.

Первый офицер. Я снова был бы признателен партайгеноссе коменданту, если бы он привел несколько примеров такого воспитания лагерем смести.

Курт. Тысячи примеров. Мы здесь в лагере воспитываемся, то есть ожесточаемся. И действительно, господин офицер, разве на вас теперь еще производят впечатление и не оставляют равнодушным бесконечные колонны голых мужчин, женщин, детей, которые движутся, подхлестываемые нашими славными эсэсовцами, к газовой камере?

Первый офицер. Меня это не волнует, разумеется, но…

Курт. Или же так называемые мусульмане, то есть те скелеты, одетые в форму заключенных, которых наш усердный штурмбаннфюрер-врач заставляет каждое утро раздеваться, чтобы отобрать самых тощих и отправить в топку крематория?