Джеральд Даррел - Земля шорохов

К сожалению, по дороге в Буэнос-Айрес я потерял адрес Коко, а обнаружил эту потерю уже в Англии. Но у Коко был мой адрес, и я думал, что он напишет мне и попросит выслать ему какую-нибудь книгу о птицах или рисунки. Но я так и не получил ни строчки. Тогда я сам написал ему открытку. Я послал ее в Калилегуа Чарлзу, а тот отвез ее Коко. После этого Коко написал мне очаровательное письмо, в котором он извинялся за свое слабое знание английского языка и выражал надежду, что понемногу овладеет им лучше. Он сообщал мне новости о своих птицах и рисунках. Но ни одной просьбы в письме не было. Рискуя обидеть его, я послал ему книги, которые, по моему мнению, должны были сослужить ему добрую службу. И теперь, когда я ропщу на судьбу, когда прихожу в раздражение оттого, что не могу позволить себе приобрести новое животное, купить новую книгу или приспособление для своей камеры, я вспоминаю Коко, который в своем маленьком кабинете много работает примитивными инструментами и без денег. Это оказывает на меня благотворное влияние.

Когда мы возвращались в Калилегуа, Луна спросил меня, что я думаю о Коко, которого все в деревне считают loco, и я ответил, что, по-моему, Коко – это самый здравомыслящий человек из всех, кого я знаю, и, безусловно, один из самых выдающихся. Я надеюсь, что когда-нибудь мне выпадет честь встретиться с ним вновь.

Потом мы остановились ненадолго в другой деревне, где, по сведениям Луны, было какое-то животное. К моей радости, это оказался совершенно взрослый самец пекари, до смешного ручной и отличная пара для Хуаниты. Кстати, его бывший хозяин называл его Хуаном. Мы посадили взволнованно хрюкавшего пекари в багажник и с триумфом вернулись в Калилегуа. Однако Хуан был такой большой и неуклюжий, что я боялся, как бы он ненароком не причинил вреда маленькой хрупкой Хуаните. Поэтому я посадил их в разные клетки и собирался выдерживать так до тех пор, пока Хуанита не подрастет. Но они тянулись друг к другу носами через решетки и, по-видимому, нравились друг другу, так что я надеялся устроить в конце концов счастливый брак.

Итак, наконец пришел день, когда мне надо было покидать Калилегуа. Мне нисколько не хотелось уезжать, потому что здесь все были добры ко мне, и даже слишком. Джоан и Чарлз, Хельмут и Эдна, человек-соловей Луна – все разрешали мне, абсолютно незнакомому человеку, вторгаться в их жизнь, нарушать заведенные порядки. Они изливали на меня море доброты и делали все возможное, чтобы помочь мне в работе. Я ведь был им совершенно чужим человеком, но их доброта ко мне была так велика, что уже через несколько часов пребывания в Калилегуа я чувствовал себя свободно, словно жил здесь долгие годы.

Моя предстоящая поездка на первых этапах была несколько сложновата. Мне надо было доставить свою коллекцию по небольшой железнодорожной ветке из Калилегуа в ближайший крупный город, а там перегрузить ее на буэнос-айресский поезд. Чарлз, который понимал, как меня беспокоит эта пересадка, настаивал на том, чтобы Луна поехал до места пересадки со мною вместе. Сам он с Хельмутом и Эдной (Джоан еще не поправилась) намеревался поехать туда на машине, чтобы встретить нас и устранить с моей дороги все препятствия. Я не хотел причинять им столько беспокойства, но они отвергли мои протесты, а Эдна заявила, что если ей не разрешат проводить меня, то она не даст мне больше ни капли джина. Эта страшная угроза окончательно сломила мое сопротивление.

Итак, в день моего отъезда утром к дому Чарлза подъехал трактор с громадным плоским прицепом. Мы погрузили на него клетки с животными и поехали на станцию. Здесь мы сложили клетки на перроне и стали ждать поезда. Когда я посмотрел на рельсы, настроение у меня упало. Их не меняли уже много лет, и они пришли в весьма плачевное состояние. Кое-где под тяжестью поездов рельсы вместе со шпалами ушли так глубоко в землю, что их совсем не было видно, а на полотне дороги повсюду росло столько кустиков и травы, что трудно было различить, где начинается железная дорога и где кончается поле. Я сказал Чарлзу, что если поезд будет идти со скоростью более пяти миль в час, то нас неминуемо ждет самое сенсационное крушение двадцатого века.

– Это еще ничего,– успокоил меня Чарлз,– другие участки куда хуже.

– Я боялся лететь в том самолете, который доставил меня сюда,– сказал я,– но это уже чистое самоубийство. Эти рельсы даже нельзя назвать железной дорогой, они извиваются, как две пьяные змеи.

– Ну, до сих пор у нас никаких происшествий не было,–сказал Чарлз. Тем мне и пришлось утешиться.

Наконец появился поезд. Он оказался таким потрясающим, что все мысли о плохом состоянии пути вылетели у меня из головы. Его деревянные вагоны словно приехали из старого фильма о Диком Западе. Но особенно великолепен был паровоз, ужасно старый, с большущим скотосбрасывателем впереди. Но кого-то, видно, не удовлетворила его архаическая внешность, и поэтому паровоз решили немного украсить, придав ему при помощи листов железа обтекаемую форму и разрисовав его широкими оранжевыми, желтыми и алыми полосами. Это был, по меньшей мере, самый веселый поезд из всех, которые я когда-либо видел; у него был такой вид, словно он только что приехал с карнавала. Он мчался к нам с великолепной скоростью – двадцать миль в час, ревя и скрежеща тормозами. Паровоз подлетел к станции и гордо выпустил огромное облако черного едкого дыма. Мы с Луной затолкали клетки в багажное отделение, заняли свои места на деревянных лавках соседнего вагона, и поезд, дергаясь и сотрясаясь, тронулся.

Шоссе большей частью шло параллельно рельсам, отделенное от них лишь полоской травы и кустов и низкой оградой из колючей проволоки. Поэтому Чарлз, Хельмут и Эдна ехали в машине рядом с нами и осыпали нас оскорблениями и насмешками. Они потрясали кулаками, обвиняя нас с Луной в великом множестве грехов. Наши соседи по купе были сначала озадачены, а потом, поняв, в чем дело, стали заступаться за нас и предлагать на выбор ругательства, чтобы мы кричали их в ответ. Когда Хельмут сказал, что у Луны голос приятный, как у осла, страдающего ларингитом, Луна запустил из окна поезда апельсином, который пролетел в какой-то доле дюйма от головы Хельмута. Вскоре уже весь поезд дурачился вместе с нами. Перед каждой из многочисленных маленьких станций балбесы в машине обгоняли поезд и вручали мне на платформе огромный букет полевых цветов, а я в ответ произносил из окна вагона длинную и страстную речь на новогреческом языке, совершенно заинтриговывая новых пассажиров. Они определенно думали, что я какой-то государственный деятель, приехавший в их страну с официальным визитом.

Наконец мы приехали в город, где предстояла пересадка. До прихода буэнос-айресского поезда оставалось еще несколько часов. Мы осторожно сложили коллекцию на перроне, поставили возле нее носильщика, чтобы он не давал зевакам дразнить животных, а сами отправились обедать.