Unknown - Аромат лимонной мяты. Книга первая (СИ)

Когда смертельно бледный Крауч отшатнулся от них и по стеночке выполз из зала суда, Гринграсс шепнул Боулу:

– А ведь он и после смерти держит слово, Гавейн. Минус еще один. Глядишь, так и до Аластора из могилы дотянется.

Но это было потом. А тогда, переведя круглую сумму на счет Темного Лорда, Боул и Гринграсс спешно занялись решением своих семейных проблем. Ариадна осталась единственной наследницей и обязана была сохранить свою фамилию. Найти в магической Британии какого-нибудь второго или третьего сына было практически невозможно: не с Уизли же родниться!

Несостоявшийся родственник, Гавейн Боул, решительно отверг все поползновения в сторону своего младшего сына, заявив, мол, останься Бедивер третьим, вопросов бы не было, но теперь – увы! – форс-мажор и ротация. Гринграсс покивал и посмотрел в сторону Блэков. У тех тоже было двое, однако на смену фамилии Блэки бы никогда не пошли, да и первенец их был настолько неудачным, что и там вот-вот могли случиться форс-мажор и ротация.

Глубоко вздохнув, Улисс отбыл на материк в поисках подходящей кандидатуры. А спустя пару недель, походив на смотрины в Англии, туда же отправился и Гавейн, очень и очень тревожащийся из-за числа «два» и стремящийся вернуться к статусу-кво.

Подходящая девушка нашлась в Италии. Пятая дочь из обедневшего чистокровного рода. Молодая, красивая, с большой грудью и ярким румянцем в полщеки. В качестве бонуса прилагался взрывной темперамент. Она отменно владела итальянским «разговорным» и тарелки колотила просто феерично, от чего Гавейн, пожив несколько лет со снулой рыбой, по первости откровенно тащился, забыв о походах в дома терпимости. А в минусах шли баранье упрямство и фанатичная страсть к ядоварению.

В 1977 году родился сын, которого Боул по привычке решил назвать в честь одного из рыцарей Круглого стола, о чем и сообщил жене. А затем минут пятнадцать разминался, уворачиваясь от очередного сервиза на шестнадцать персон. После крышки от соусника, угодившей ему прямо в ухо, он абсолютно четко понял, что, действительно: «Можешь подавиться своей заплесневелой легендой, stronzo(8)! У мальчика должно быть итальянское имя, Гавейн!»

Подумав несколько секунд, он призвал из буфета кофейный сервиз и принялся вежливо уговаривать жену пойти на компромисс: «Хотя бы стилизованное на английский лад, idiota(9)! «Лучиано Боул» звучит кошмарно, Франческа!»

Нельзя сказать, что больше повлияло на молодую леди, прекрасные манеры супруга, летающие по комнате чашки или то, что Гавейн вдруг заговорил с тосканским акцентом, но на скамейке запасных рода Боул появился новый игрок: Люциан.

Правда, после наречения родительское внимание к новорожденному резко иссякло. Гавейн, за пару лет супружества порядком утомившийся от того, что в доме практически нет целой посуды, вернулся к своим делам в Визенгамоте, где буквально дневал и ночевал, а Франческа, которой не давала покоя слава Лукреции Борджиа, фактически переселилась в домашнюю лабораторию. Встречались они только за ужином. Гавейн делал «козу» Люциану, выслушивал от жены новую порцию итальянских ругательств и упреков в невнимании, уклонялся от очередного стакана и удалялся в малую каминную залу, где ежевечерне за рюмкой чая беседовал со старым другом, Улиссом Гринграссом.

Спустя пять лет Франческа, неправильно рассчитав какой-то ингредиент, надышалась ядовитыми парами и благополучно отбыла в лучший мир. Война к тому времени уже закончилась, ни одного Боула больше не пострадало, и Гавейн, успевший уже миллион раз проклясть себя за излишнюю мнительность и поспешность, вытер пот со лба, вновь расставил по всему дому ценные статуэтки и вазы эпохи Мин и окончательно скинул чересчур крикливого и подвижного Люциана на руки сначала нянькам, которые надышаться не могли на хорошенького ребенка, а потом и домашнему учителю.

Вечерами, когда пожилой маг-гувернер, набегавшийся за непоседливым Люцианом в течение дня, засыпал без задних ног, мальчик выбирался из кровати и бродил по ночному дому. Иногда пробирался к малой каминной зале и часами просиживал там под дверью, подслушивая неспешные беседы отца и Гринграсса о политике, Дамблдоре и Темном Лорде, о последней войне и перспективах магического мира, о семье, детях и внуках, об их будущем.

Именно из этих разговоров девятилетний Люциан узнал, что он родился только потому, что Гавейн до одури боялся, что кто-нибудь еще из двух оставшихся сыновей отбросит ботфорты. Что к совершеннолетию он придет только с небольшим подъемным пособием от отца, домовиком Дарки и сейфом матери, в котором шиш да маленько. Причем «маленько» ежегодно уходит на оплату этого самого сейфа. Что его друг Теренс в семнадцать лет принесет вассальную клятву старшему брату, Галахаду. И что самое главное, его отец в принципе не верил, что Люциан может чего-нибудь добиться в своей жизни.

– Если бы нашлась какая-нибудь завалящая Обретенная! – протянул тогда Гавейн, на деле и мысли не допуская, что подобное сокровище может заваляться. – Или если бы Лорд в свое время не дурью маялся, а вспомнил, что он наследник великого колдуна, принял род и вернулся к истокам. Можно было бы и младшего моего дурачка неплохо пристроить. А так, максимум – альфонс при какой-нибудь страшиле, вроде Фионы Флинт, минимум – плейбой-квиддичист. Вот его потолок, Улисс. Мозги есть, но ленивый до одури. Мордашка красивая, но вечно капризная и недовольная. Да и характерец! Весь в мамашу!

Оскорбленный в лучших чувствах, Люциан уже хотел влететь в комнату и криками и вазами выразить свое негодование, как замер. Криками? Вазами? Гавейн что, прав? С того дня у него появилась цель: доказать. Доказать отцу, братьям, лорду Гринграссу, – да всем! – как они ошибаются.

Себя пришлось буквально ломать через колено. Поначалу было неимоверно сложно сосредоточиться на занятиях, не вертеться и внимательно слушать: энергия, казалось, переполняла его, бурлила, требуя выхода. Люциан попросил учителя разбить каждый урок пополам и в пятиминутный перерыв активно прыгал. До гувернера, наблюдавшего за его потугами, наконец, стало что-то доходить, и он предложил воспитаннику бегать по утрам, играть в квиддич после обеда, а перед сном ездить верхом. Стало легче.

Кроме того, он постоянно следил за своим лицом. Во всех отражающих поверхностях: зеркалах, витринах, окнах, полированных дверцах шкафов. И как только замечал, что появлялась недовольная, или капризная, или злая гримаса, тут же волевым усилием расслаблял мышцы, возвращая нейтрально-дружелюбное выражение. Со временем, когда удерживать его стало так же естественно, как дышать, Люциан сел перед зеркалом и, погримасничав с полдня, выбрал мимику на все случаи жизни. Каждая улыбка и выражение лица были отработаны им настолько, что при желании он мог за минуту продемонстрировать всю гамму чувств, на деле не испытывая ничего.