Юлия Глухова - Что помню

Под елями, у штакетника, рядом со стареньким почтовым ящиком, стоит вытертая нашими попами скамеечка. И штакетник, и фанерный ящичек, и скамейка – одного цвета, цвета потемневшего от времени серовато-седого дерева. На этой скамеечке я провела многие минуты ожидания кого-то, кто вот-вот появится вдалеке из-за поворота, свернёт на нашу улицу и скрасит наконец не скучную, но всё же очень однообразную деревенскую жизнь. Как правило, это были долгожданные гости из города, яркие, нарядные и возбуждённые, с причёсками и маникюрами, подарками, новостями и чрезмерно-оптимистичными планами на выходные.

Сразу от калитки, вдоль дома, деревянная дорожка к крыльцу. Слева от дорожки – бабушкины астры, справа – зелёная полянка перед летней кухней. Крыльцо. На нём, кажется, больше сидели, чем ходили в дом и из дома. Семейное фотографирование, вечерние беседы, небольшие стирки, сушка овощей перед отправкой в город, выгул и воспитание самых маленьких – всё происходило на его чистых тёплых досках, рядом, перед и у крыльца. От крыльца же расходятся деревянные дорожки, ведущие по разным хозяйственным надобностям: к многочисленным грядкам, к скотине в хлев и свинарник, в огород, в сад к пчёлам, к туалету (предмет бесконечных дедушкиных шуток и подтруниваний – кто туда ходил, что делал, какой счастливый вышел…).

Приехав, я первым делом шла оглядывать владения. После города, где собственное – только в твоём кармане, меня восхищало обстоятельство, что здесь мне принадлежат земля, деревья, полезные и бесполезные насаждения, животные (коровы, свиньи, куры, кролики и пчёлы), и даже небо над нашим участком! Всё было моим: личинки комаров в ржавых бочках, пирамиды старых ульев с дохлыми пчёлами на летках, действующая пасека, клубничный угол в саду, стена гороха (выше моей головы), пахучий помидорный лес, картофельное поле и многое-многое другое, необходимое мне, вплоть до последнего ржавого гвоздя. Я воображала себя помещицей, владелицей, богачкой. И, действительно, чувствовала себя невообразимо и незаслуженно богатой до последнего дня летнего отпуска…

Обозрев территорию, прикинув масштаб обещаемых жизнью удовольствий, можно заглянуть в дом. Дом начинался с сеней, где у окна курил, читал и, по настроению, балагурил дед. Здесь я научилась определять расстояние до гремящей вдали грозы, заворачивать портянки, распознавать тонкую иронию и искусный обман в словах взрослых, ценить чтение как удовольствие, а общение – как наслаждение. Здесь я осознала и свою собственную ценность, а точнее – бесценность для бабушки и дедушки.

В сенях стояла газовая плита. Сложность и ответственность её эксплуатации приподнимали меня в собственных глазах до уровня космонавта или нейрохирурга. Бабушка доверяла мне и, снабдив подробными инструкциями к приготовлению борща, удалялась в огород. А поскольку сомнения одолевали меня беспрестанно, то её работа в огороде поминутно прерывалась, не успевая толком начаться… Но бабушка была мудра, терпелива и доброжелательна – никаких сомнений в том, что борщ сварен мной и только мной, ни у кого из членов семьи за обедом не возникало, включая меня саму… При готовке архиважно было всё: как следует доварить мясо, вымыть, почистить и измельчить овощи, вовремя их запустить в кипящий бульон, не обвариться паром, не пересолить, правильно выключить печку, завернуть вентиль, не изхвастаться раньше времени и не отвлекать бабушку вопросами больше двадцати раз в час. Но самое главное – это научиться чистить картошку! Чистить так, чтобы в очистки не перевести зарплаты несчастных родителей, когда я вернусь домой и приступлю там к ведению хозяйства.

За сенями следовала кухня, за кухней – спальня. А под окнами спальни – ели, вот и весь бабушкин домик! Жилище наше было устроено очень просто: имелось всё необходимое, излишества не одобрялись. Чисто, светло, прохладно. Кружевные подзоры у кроватей, вышитые анютины глазки на этажерке. Палас появился только тогда, когда в семье завелись маленькие внуки и правнуки – для тепла. В их отсутствие «пылесборник» сворачивался и убирался прочь. Деревянный пол и потолок поражали моё воображение шириной использованных досок: с трудом верилось, что где-то существуют деревья такой величины! Иногда я вызывалась мыть полы. Бабушка пробовала отговорить, не хотела разводить в доме сырость. Я настаивала, старательно возила вдоль половиц еле-еле отжатой тяжеленной тряпкой, тайно гордилась подвигом… Но когда дед, по своему обыкновению, заходил в дом в сапогах, не разуваясь, в детской душе рождались робкие подозрения: а такой-ли он на самом деле хороший человек?..

На кухне постоянно перекусывал кто-нибудь из внуков. Мёд-хлеб-молоко. Какао-хлеб-колбаса. Чай-сухарь-варенье. И книга. Из тех, что берет для себя дед в библиотеке, или привозит из города молодая тётка. И – на кровать, в холодок. Но книжные миры не заслоняли действительности: помощь в огороде, по желанию и в удовольствие; река и лес; друзья и кино – всё это неустанно вращалось, как в бабушкиной центрифуге, выкачивающей тягучий мёд из тяжёлых рамок.

На кухне была дровяная печь. Летом её почти не топили из-за жары, а зимой – из опасения, что в подполе проснутся пчёлы. Я слышала истории, как на печи бабушка лечила простуженных… Но всё это было в какой-то другой, далёкой от меня жизни, и истории проходили мимо ушей. Слишком много историй, которые мне хотелось бы вспомнить сейчас, прошли мимо моих беспечных ушей, оставив лишь непередаваемый словами эмоциональный след…

Тёмный сырой кухонный буфет. Из его содержимого запомнилась лишь коробочка кофейного напитка на основе цикория и ещё каких-то необыкновенно полезных злаков. Запомнилась потому, что бабушка очень уважительно отзывалась об этом «кофе», отдавая ему явное предпочтение перед кофе настоящим. И ещё, на нижней полке располагалась батарея маленьких баночек, наполненных белоснежной пеной от липового мёда. Это было и осталось для меня непревзойденным лакомством, особенно, в сочетании со свежим хлебом и прохладным молоком.

В углу у окна стояла хрупкая этажерка. Каждая полочка украшена ручной работы салфетками. Качество глади, которой были вышиты анютины глазки, заставляло внуков восхищенно-недоверчиво поглядывать на снующую туда-сюда по хозяйству бабушку. На верхней полке хранился архив рисунков, оставленных нам старшим поколением. Хорошо рисовали многие, начиная от самого деда, которому особенно удавались худые клячи и сопливые черти. Но львиную долю «художеств» составляли портреты, нарисованные моей тётей. Они неизменно поражали меня: не верилось, что такая точность и техника доступны школьнице, нигде и ни у кого рисовать не учившейся. Многие портреты были нарисованы по «клеточкам», проступавшим сквозь карандашные линии. Но мои попытки воспользоваться этим методом к успеху не приводили. Зато, как следует вдохновившись, я полюбила рисовать и срисовывать сама. Тем более, что кроме книг и карт, дома заняться было нечем.