Елена Николаева - Воспитание без манипулирования

И этот ребенок вдруг разражается дикими воплями. Помню, мне очень хотелось, чтобы меня послушали и переключили телевизор на другую программу. Сейчас я уже не помню, что мне, пятилетнему (возраст определяю очень приблизительно), хотелось посмотреть. Суть проблемы была не в этом. Мне просто очень захотелось, чтобы все население моего домашнего мира меня беспрекословно послушалось. Чтобы «они» послушались меня так же, как я слушаюсь их. Чтобы Я сказал – а ОНИ сделали. Без вопросов. Следуя моей воле.

Ничего не вышло. Я натолкнулся на стену единодушного сопротивления. Мне вежливо и педагогично [!] объяснили, что все остальные (большинство!) хотят смотреть то, что смотрят сейчас, и не переключат программу, пока не кончится передача. Это было поражение.

Я ходил зигзагами между стульями, на которых сидели папа с мамой, сестра, ныл, плакал, вопил, сопел, упрашивал. Никакого ответа. Никакой реакции.

И я, как говорится, «кожей почувствовал» силу и значимость мнения других людей. Я не помню, как разрешился каприз. Кажется, я ушел в другую комнату и некоторое время сидел там в темноте. Родители и сестра не помнят этого эпизода.

Мне думается, что этот «программный» каприз так прочно въелся в мою память именно потому, что с этого момента я понял своим небольшим детским умом, что существует чужое мнение и желание, которые тоже нужно уважать, с которыми нельзя не считаться. Которые тоже обоснованны. И если я хочу уважения к себе, я должен уважать других. Последнее я, конечно, так четко тогда еще не сформулировал, но ощутил именно тогда, благодаря «телевизорному капризу».

Конфликт с маленьким капризным ребенком интенсивен, но недолговечен. Конфликт с подростком может тянуться долго и серьезно ранить все стороны, принимающие в нем участие. В этом возрастном диапазоне механизмы манипуляции работают существенно хуже, поскольку подросток их замечает (если не в сам момент манипуляции, то позднее). Мы уже говорили, что, согласно результатам исследования, оценивающего отношение детей к наказаниям и поощрениям, многие подростки не хотели, чтобы их хвалили, поскольку воспринимали похвалу родителей как попытку дезавуировать собственное безобразное поведение в момент конфликтной ситуации.

Есть и еще один важный момент, который необходимо учитывать взрослому, желающему контролировать свое взаимодействие с подростком. Подростки весьма часто критично глядят на себя и других, но собственные негативные действия порой не замечают или осознают их лишь тогда, когда они уже привели к тупиковой ситуации. Им очень хочется вырваться из нее, но коммуникативных навыков для этого не хватает. И тогда они продолжают упорствовать в том, что сами уже давно считают неверным. Задача взрослого в этой ситуации заключается в том, чтобы продемонстрировать поведение мудрого, а не быстрого на расправу человека и как можно скорее прекратить разворачивающийся конфликт, пока все его участники не успели сказать лишнего и не совершили действий с необратимыми последствиями.

Именно поэтому из всех описанных нами механизмов манипуляции лучше всего использовать быстрое прекращение неверного поведения подростка, чтобы он не смог зайти слишком далеко и сказать то, что потом трудно будет исправить. Родитель просто уходит, оставляя ребенка наедине с самим собой. Тот уже умеет обдумывать и оценивать происходящее сам. Более того, часто раскаяния, которое подросток может почувствовать после совершенного проступка, уже достаточно, чтобы не применять наказание.

Упрямство свойственно не только дошкольникам. Тот же Станиславский описывает случай из своей жизни, когда он был несколько старше.

Он шалил за завтраком, и отец сделал ему замечание. В ребенке начался процесс, которым он сам не мог управлять. Он стал произносить бессмысленную фразу: «А я тебя к тете Вере не пущу», раздражая отца ее непрерывным повторением:

Отец пожал плечами и молчал. Это показалось мне обидным. Со мной не хотят говорить! Тогда – чем хуже, тем лучше!

«А я тебя к тете Вере не пущу! А я тебя к тете Вере не пущу!» – настойчиво и почти нахально твердил я одну и ту же фразу на разные лады и интонации.

Отец приказал мне замолчать, и именно поэтому я четко произнес:

«А я тебя к тете Вере не пущу!»

Отец продолжал читать газету. Но от меня не ускользнуло его внутреннее раздражение.

«А я тебя к тете Вере не пущу! А я тебя к тете Вере не пущу!» – назойливо, с тупым упрямством долбил я, не в силах сопротивляться злой силе, которая несла меня. Чувствуя свое бессилие перед ней, я стал ее бояться.

«А я тебя к тете Вере не пущу!» – опять сказал я после паузы и против своей воли, от себя не завися.

Отец стал грозить, а я все громче и настойчивее, точно по инерции, повторял ту же глупую фразу.

Отец постучал пальцем по столу, и я повторил его жест вместе с надоевшей фразой. Отец встал, я тоже, и опять тот же рефрен. Отец стал почти кричать (чего с ним никогда не бывало), и я сделал то же, с дрожью в голосе. Отец сдержался и заговорил мягким голосом. Помню, меня это очень тронуло, и мне хотелось сдаться. Но, против воли, я повторил в мягком тоне ту же фразу, что придало ей оттенок издевательства. Отец предупредил, что он поставит меня в угол. В его же тоне я повторил свою фразу.

«Я тебя оставлю без обеда», – более строго произнес отец.

«А я тебя к тете Вере не пущу!» – уже с отчаянием говорил я в тоне отца.

«Костя, подумай, что ты делаешь!» – воскликнул отец, бросая на стол газету.

Внутри меня вспыхнуло недоброе чувство, которое заставило меня швырнуть салфетку и заорать во все горло:

«А я тебя к тете Вере не пущу!»

«По крайней мере, так скорее кончится», – подумал я.

Отец вспыхнул, губы его задрожали, но тотчас же он сдержался и быстро вышел из комнаты, бросив страшную фразу:

«Ты – не мой сын».

Как только я остался один, победителем, – с меня сразу соскочила вся дурь.

«Папа, прости, я не буду!» – кричал я ему вслед, обливаясь слезами. Но отец был далеко и не слышал моего раскаяния.

Все душевные ступени моего тогдашнего детского экстаза я помню как сейчас и при воспоминании о них вновь испытываю щемящую боль в сердце.

Этот рассказ примечателен тем, что он описывает внутреннее состояние упрямящегося подростка, который сам себя загоняет в угол и страстно жаждет, чтобы кто-то прекратил этот ужас. Поступок, который в конце концов совершает отец, оставляя сына наедине с самим собой, кладет конец сцене. Конечная фраза, сказанная взрослым, была болезненной для всех: ее не стоило говорить, поскольку она невыполнима для человека, ответственного перед детьми.