Джей Кристофф - Империя вампиров

Те наконец сообразили, в чем дело, и, извинившись, встали из-за стола.

Жан-Франсуа, хихикнул, продолжая писать.

– Ты редкостная сволочь, де Леон.

– Дошло наконец, холоднокровка?

Габриэль поскреб щетину на подбородке, провел рукой по волосам и продолжил:

– Я стянул сапоги и подставил ноги огню. Уже доставал трубку, когда рядом возникла прислужница.

– Вам удобно, adii ? – спросила она с легким зюдхеймским акцентом.

Я же, подняв взгляд, увидел темные распущенные волосы, зеленые глаза. Стрельнул взглядом на портрет за стойкой.

– Это моя мама, – объяснила девица с легким оттенком обиды в голосе. Видимо, ей часто приходилось это говорить. Она кивнула в сторону женщины за стойкой: та была в теле, на двадцать лет старше дочери, но портрет явно писали с нее. Я даже мельком подумал, не сохранилось ли у нее боа.

– Еды, – сказал я девице, возясь с трубкой. – И комнату на ночь.

– Как угодно. Выпить?

– Виски? – с надеждой спросил я.

Она фыркнула, закатив глаза.

– Это что, по-вашему, замок лэрды [11] Лэрд – титул, аналогичный английскому лорду. ?

Я даже немного восхитился девчонкой: она посмела мне грубить, тогда как парни из ополчения спасовали, как при плохой сдаче карт. А вообще, мне с каждым мгновением становилось все паршивее.

– Тут и впрямь не замок лэрды, а ты – совсем не леди. Так что, мадемуазель, закатай губу и просто говори, что у вас есть.

– То же, что и у остальных, adii , – уже холоднее сказала она.

– Мне, сука, водки.

– Ладно.

– Бутылку уж тогда, – сердито уточнил я. – Поприличней. Не какие-нибудь там помои.

Девица изобразила небрежный книксен и развернулась. Мне надо было сразу понять, прежде чем спрашивать: к тому времени напитков из злаков сыскать было так же трудно, как и честного человека в исповедальне. После начала мертводня фермерам оставалось выращивать только то, что могло выжить при скудном свете убогого солнца: капусту, грибы и, конечно, опротивевшую картошку.

Последний Угодник вздохнул.

– Ненавижу, сука, картошку.

– Почему?

– А ты поешь каждый день одно и то же, холоднокровка, и оно тебе поперек горла встанет.

Жан-Франсуа изучил свои длинные ногти.

– Ни разу еще не слышал аргумента против таинства брака лучше, Угодник.

– Девушка принесла мне выпивку, и я кивнул в знак благодарности. Остальные посетители вернулись к своим разговорам, делая вид, будто не замечают меня. В таверне было людно, и среди местных, зюдхеймцев, я заметил иноземцев с бледной кожей, в грязных килтах и с отчаянием в глазах: беженцев из Оссвея, спасавшихся, скорее всего, от войны на севере. Впрочем, мое появление уже не так смущало, и я потянулся за флаконом в бандольере.

Обычно я на людях не курю, но меня от потребности как будто свинцом придавило. Я отсы´пал себе щедрой дозы, потом взял бутылку из-под вина с кровокрасной свечой и поднес к огню трубку.

Курить санктус – это целое искусство. Поднеси его слишком близко к огню, и кровь сгорит. Будешь держать слишком далеко – и она будет плавиться слишком медленно: не испарится, а потечет. Зато если все сделать верно… – Габриэль покачал головой, поблескивая серыми глазами. – Боже Всемогущий, если все сделать верно, то сотворишь настоящую магию. Вкусишь блаженство ярко-красного рая. Наплевав на чужие взгляды, я приник к мундштуку. Кровь была наихудшего качества: слабая, как жиденький бульон, но все же стоило дыму коснуться моего языка, и я вернулся домой.

– На что это похоже? – спросил Жан-Франсуа. – Любимое таинство святой Мишон?

– Словами не передать. С тем же успехом слепой может попытаться описать радугу. Вообрази момент, первую секунду, когда ты проникаешь между бедер возлюбленной. Спустя час с лишним службы у алтаря, когда все уже прошло своим чередом, а в ее глазах не осталось ничего, кроме желания, и вот наконец она шепчет заветное слово «давай». – Габриэль покачал головой, глядя на трубку на столике. – Возьми это блаженство, умножь его стократно и, возможно, получишь нечто отдаленно похожее.

– Ты говоришь о санктусе, как мы говорим о крови.

– Первое – таинство Серебряного ордена. Второе – смертный грех.

– Не лицемерие ли это? Ваш орден охотников на чудовищ столь сильно зависел от крови так называемых чудовищ, которых сам же истреблял.

Габриэль подался вперед, уперев локти в колени. Длинные рукава блузы задрались выше запястий, обнажив татуировки на предплечьях: Манэ, ангел смерти, Эйрена, ангел надежды. Работа была великолепной, а сами чернила поблескивали в свете лампы серебром.

– Мы были сыновьями своих отцов, холоднокровка. Наследовали их силу, скорость. Отмахивались от ран, которые обычного человека свели бы в могилу. Но тебе ведь знакома ужасная жажда, наше проклятье. Санктус – средство, чтобы унять ее, при этом не поддаваясь нужде или безумию, в которое мы впали бы, отрицая ее вовсе. Нам нужно было хоть что-то.

– Потребность, – произнес Жан-Франсуа. – Слабость твоего ордена, Угодник.

– У каждого внутри есть пустота, – вздохнул Габриэль. – Можно попробовать заполнить ее чем-нибудь: вино, женщины, труд… Однако дыра остается дырой.

– И ты рано или поздно заползаешь назад, в ту дыру, которую облюбовал, – подсказал вампир.

– Очаровательно, – пробормотал Габриэль.

Жан-Франсуа поклонился.

– Едва дым коснулся моих легких, – продолжил Габриэль, – я увидел все в комнате предельно четко. Я ощущал на себе взгляды других посетителей, слышал каждый их шепоток. В очаге пело пламя, по крыше барабанил дождь. Усталость спáла с меня, как промокший до нитки плащ. Рука перестала болеть. Я весь ожил: вкус, осязание, запахи, зрение…

А потом, как всегда, вместе с чувствами обострился и ум. Тяжесть событий дня ударила по мне молотом. Я будто снова увидел бедолагу Справедливого, услышал в голове его ржание. Лица солдат, брошенных на смерть, инквизиторшу, которую подстрелил. Руины, оставшиеся позади, и следующую по пятам тень. Страх. Боль. Все это усилилось. Кристаллизовалось.

Тогда я приложился к бутылке. Накормив зверя, я хотел забыться. Залпом осушил ее на четверть и за несколько минут допил остатки. Закрыв глаза, я почти задремал, а алкоголь во мне боролся с кровогимном: черное заливало красное, и я тонул в сладостной тихой серости.

Я пил, чтобы забыть.

Пил, чтобы не чувствовать, не видеть и не слышать ничего.

А потом кто-то позвал меня по имени.

– Габриэль?

Этот голос я не слышал уже много лет, и сейчас мысленно перенесся в дни своей молодости. Дни славы. Дни, когда имя мое выкрикивали, будто боевой клич, когда я просто не мог оступиться, когда нежить говорила обо мне со страхом, а простолюдины – с благоговением.

– Габи? – снова раздался этот голос.