Михаил Казиник - Погружение в музыку, или Тайны гениев-2

А вот поэтические ответы моего партнера я попробую перевести в вербальный уровень, то есть в уровень обычной речи. Итак, посмотрим, что получится теперь.

Я:

Глазам поверить я не смею —(Очень рад видеть. Как дела?)

Как дар небес средь нищих дней.

От этой встречи я немею.

Ты где? Во тьме? Иль средь огней?

СОБЕСЕДНИК:

Я начал писать стихи. Думал – это в шутку. Но ТАК вошел в это, что теперь каждый стих – как кровь горлом.

Не зря Гейне сказал, что если мир раскалывается на- двое, то трещина проходит через сердце поэта.

Я:

Так ты отмечен? Это – счастье,(Сходи к врачу)

Когда, как горлом кровь, текут

Стихи. То Вечности участье,

Коль больно – врач. Шутить ли тут!

СОБЕСЕДНИК:

Если бы я только знал, что это так тяжело, то не стал бы пробовать. Оказывается, эта тяжесть, это напряжение – древнее начало. Уже при робких попытках стихосложения в древности поэты поняли, что поэзия – не шутка.

Я:

Мы Вечность пробыли в разлуке…(Как давно начались кровотечения?)

Когда ты понял, что – поэт?

Когда пошел на крестны муки

И стал страдать за целый свет?

СОБЕСЕДНИК:

Я потерял чувство возраста, когда понял, что первыми подлинными людьми искусства были римские гладиаторы.

Каждый выход на сцену для них – игра с судьбой, где решается вопрос жизни и смерти.

И это совсем не то, что свободные актеры Рима, которые читали свои смешные и грустные тексты на турусах – специальных повозках с колесами. Да к тому же на них были маски. Если маска комедийная – играй комедию. Трагедийная – не избежать тебе смерти.

Сегодня умер здесь, а завтра переезжаешь на другую площадь, чтобы и там умереть под аплодисменты толпы.

Я:

Ты понял парадоксы Рима,(Ты не умрешь)

Но то не гибель – вечный круг,

В стихах бытует смерть незримо.

Живи, дыши, пиши, мой друг. (А ты – живи, пиши,

мой друг!)

СОБЕСЕДНИК:

Да, это – не смерть, а судьба. Судьба подлинности. Ибо искусство на планете перепутано с жизнью.

Все, что необходимо делать в жизни, – это искусственность. Искусство же − это и есть подлинная жизнь.

Вот теперь можно вновь вернуться к музыке.

Итак, поэзия – это полпути между вербальностью, то есть когда каждое слово еще понятно и объяснимо, но их сочетание рождает совсем новые чувства и состояния, и невербальностью.

Музыка – высшая форма невербальности.

Или, лучше сказать, вершина невербальности в искусстве.

То есть она не имеет корней в человеческих понятиях, которые можно выразить обычной речью, состоящей из слов, о которых мы договорились между собой на нашей планете для того, чтобы понимать друг друга. Вот с этой точки зрения можно оценить три варианта рассказа о Человеке.

Первый, где я старался использовать самые эмоциональные понятия и слова вербального мира. И мы, вполне вероятно, осознали, СКОЛЬ УНИКАЛЕН ЧЕЛОВЕК!

Второй вариант – поэтический. Стих Державина скрывает в себе намного больше, чем просто сочетание слов. Ибо за каждым словом, фразой существует целое понятие, а за каждым предложением – образ. И в нашем сознании появляется не только ваш сосед, но миллионы, даже миллиарды людей – соседи по планете. Ибо Державин рассуждает не об одном конкретном человеке, а о человечестве.

Третий. Когда мы слушали Бетховена, то оказались вне всяких слов, вне всяких понятий и вне всяких суждений. Эта музыка уже представляет Человечество во Вселенной. Это и вы, и сидящий напротив вас, и Бетховен, и вся поэзия, и вся история цивилизации. Но заметьте, чем больше я пишу,

ТЕМ ДАЛЬШЕ МЫ ОТ САМОЙ МУЗЫКИ, ИБО МУЗЫКА − ПРЕВЫШЕ ЛЮБЫХ СУЖДЕНИЙ, ЛЮБЫХ СТИХОВ, ЛЮБЫХ ПОНЯТИЙ.

Где же и в чем корни музыки? Можно ли ее, музыку, объяснить?

Вот здесь-то и начинается самое невероятное.

Послушайте вторую часть Четвертого фортепианного концерта Бетховена…

О чем эта музыка?

Для музыканта, играющего ее, – вопрос, мягко говоря, странный. Потому что всякая попытка описать этот музыкальный диалог словами моментально уменьшит выразительную силу музыки. Заметьте, не уничтожит, а уменьшит.

А раз все-таки не уничтожит, то мы (робко) попробуем найти словесный эквивалент того, что происходит в музыке. Сначала на вербальном уровне.

В этой музыке – два героя.

Фортепиано – человек, а оркестр – внечеловеческая сила.

Фортепиано молит о чем-то, но оркестр неумолим.

Что это?

Противостояние жизни и смерти? Мольба человека о бессмертии? Необратимость времени?

Некоторые исследователи считают,что фортепиано – это Орфей, который молит бога смерти Аида вернуть из царства мертвых его любовь – Эвридику.

Другие говорят,что это – мольба человечества, обращенная к Мойрам – богиням судьбы, которые ткут нить человеческих жизней. Как только нить обрывается – человек умирает.

Третьи утверждают,что перед нами – извечный конфликт человека и общества.

Человек – уникален, а общество стремится погубить человеческую неповторимость, поставить человека в ряд, чтобы было легче им управлять.

Четвертые полагают,что в этой музыке – попытка выразить хрупкость человека перед Необъятным.

Пятые могут обсуждатьконкретную судьбу самого Бетховена, который уже в самом начале своего творческого пути начал глохнуть. И музыка – не что иное, как разговор Бетховена с неумолимой Судьбой. Даже не столько разговор, сколько мольба.

Но какие бы предположения ни высказывались – все они будут ничтожны перед самой музыкой, ибо чувство всегда больше, чем слово, его обозначающее.

Итак,

Музыка – это чувство.

Но и не только.

Музыка – это пластика.

Когда вы видите Миланский собор, то, пытаясь выразить впечатление от его воздействия на вас, сможете сказать что-нибудь в стиле: «О-о-о! Какая красота!»

Но эта фраза в отношении собора ничего не объясняет. Вы никак не можете на вербальном уровне передать, пересказать, как выглядит собор, тому, кто его не видел. Вы можете говорить о вашем потрясении собором, но это не только не несет информации, но и вызывает огорчение у того, кто не был в Милане и не видел собора.

Ведь то же самое вы можете сказать, глядя на невиданный собор в Севилье.

Вся беда и заключается как раз в том, что одинаковость фраз – не ваша вина,

а наша человеческая неспособность найти в словах эквивалент потрясающей пластичности архитектуры, невероятной текучести ее форм.