Ирина Стрелкова - Там за морем деревня…

Но даже он поразился огромному богатству, которое отец припрятал в хибаре.

Голая лампочка под провисшим прокопченным потолком светила всё ярче. Вечером она горит вполнакала, потому что во всех домах жгут электричество, а тут поселковая трансформаторная будка работала на один мазитовский дом, где чужие люди при незавешенных окнах считали, считали, считали деньги — гору денег.

Салман заметил — отец не стыдится, что при таком богатстве жил как нищий, а чужим людям стыдно считать деньги в мазитовском голом доме, где с ломаных кроватей поднялись и глазеют разбуженные малые дети, у которых сейчас, посреди ночи, уведут в тюрьму отца. Какого ни на есть плохого, жадного, но ведь отца.

Он сразу понял — отца заберут. Только милицейские вошли — четверо друг за другом, а за ними поднятые среди ночи напуганные соседи, Салман всё понял. А младшие догадались, заревели во весь голос, когда за отцом захлопнулась низкая набухшая дверь. Мать выбежала следом, сыпала проклятиями в спины тем, кто увел из дома хозяина, унес кровные денежки, слала каждому: «Проклятие твоему отцу и матери!» — Салман слышал её крики сквозь закрытую дверь, сквозь окна, которые никогда не распахивались, сквозь саманную стену. Вернувшись в дом, мать повалилась на постель, начала кататься по одеялу, хватать зубами то руки свои, то в блин умятую сальную подушку. Салман спрыгнул с лежанки, погасил свет. У него в кулаке размякла плитка, сунутая одним в милицейской форме, — пожалел ребенка! Салман в темноте нашаривал ревущие рты малышей, вталкивал сладкие обломки, другой рукой давал по затылкам, чтобы не кусались. Малышня зачмокала, стала утихать, засопела сонно. Спят уже! Спят, хоть бы что! А Салману не до сна — мать воет и воет. Он в темноте наскоро собрался, выкатился на улицу. Ветер ожег воспаленные от яркого света глаза. Под ногами захрустела ледяная корка. Салман подумал: явись милиция летом, он в час прихода нежданных гостей вряд ли был бы дома. Летом он дома не ночует. Мало, что ли, в степи мазаров. Спал бы себе спокойно в мазаре Садыка, ничего бы не знал, не ведал. Ни страха, ни злобы — ничего. И не прятался бы сейчас в уборной от тети Дуси.

Наконец-то она домыла коридор. Салман выглянул из уборной и увидел: тетя Дуся убралась к себе в каморку. Он побрел не спеша по школе, оставляя за собой белые следы хлорки. Салману даже интересно видеть свои белые следы. На белой изморози двора он оставил черные. Жаль, что нельзя так — одна нога печатает белые следы, другая черные. Пройти — пусть все после удивляются. И пусть никто не знает, не догадается, что это следы Мазитова из 5 «Б».

По железной лесенке Салман забрался на чердак, надежно припрятал в укромном месте свой школьный портфель, удивляясь меж делом, зачем сегодня прихватил из дома книжки-тетрадки, такую обузу. Или не хотелось ему их оставлять в переворошенном чужими руками домашнем хламе? «Всё равно не вернусь!» — сказал он себе, крепко стискивая зубы.

Из чердачного оконца Салман углядел — шагает через школьный двор Серафима Гавриловна. Она завуч, всегда приходит раньше всех. Заметит она или не заметит Салмановы заячьи петли на белой, как чистая тетрадь, земле? Не заметила. А то бы стала приглядываться, разнюхивать. Гавриловна любопытная, ей всё надо знать. Но о том, что было у Мазитовых ночью, она ещё не знает. Не раньше третьего урока ей станет всё известно, прикинул Салман. Снизу, из школьного коридора, донеслись на чердак громкие, как у всех женщин, голоса. Гавриловна и тетя Дуся костерили того, кто наследил спозаранку. Салман прислушался. Ага, и в мальчишечью заповедную сунулись. А там — никого.

Голоса захлопнулись в какой-то комнате, наверно в учительской, и тут Салман услышал с улицы скрип притормозившей легковушки. Выстрелила дверца, закрытая в сердцах недовольной рукой. Кто там с утра такой разозленный? Салман перебежал по чердаку и остановился над люком, через который видно коридор. Внизу быстро прошел главный врач Доспаев.

Салман подумал: «Уже знает! Сказали! Отец-то у него работал!»

Он неслышно слез по железной лестнице, прокрался к учительской, куда вошел Доспаев. Из освещенной учительской в темный тупик коридора падала узкая полоска света. Салман наступил на неё, прислушался.

— Его отец работает у нас в больнице сторожем, — говорил Доспаев. — Я не удивлюсь, если выяснится, что он подучил сына. Этот мальчишка буквально преследует мою дочь. Однажды он вымазал ей пальто какой-то гадостью. Вчера на перемене сбил её с ног. Я вас прошу…

— Ишак безмозглый! — выругался шепотом себе в кулак Салман.

Он понял: ночное дело до главного врача ещё не дошло. Ему позвонят из милиции, когда там начнут работать. Милиция начинает позже школы. Но то, с чём Доспаев спозаранку прикатил к завучу, оказалось тяжеленным довеском к ночной беде. Не зря отец говорил: «Когда враг берет за ворот, собака хватает полы».

— Я сегодня же займусь, — говорила Доспаеву Гавриловна жалким, виноватым голосом. — Мы так надеялись, что Мазитов исправляется. У него появился новый товарищ, очень хороший мальчик. Он из военного городка, Витя Степанов, у него отец полковник…

«Мешок дерьма! Свиной ублюдок!» — обозвал себя Салман. Он надеялся отсидеться хоть немного в школе. Не выйдет. И отсюда его гонят. Душа не облегчилась бранью, ещё больше заныла и затосковала.

Отец его не подучивал мстить Доспаевым. Салман сам себе голова. И у него свои счеты с больницей. Год назад в детской палате умерла самая младшая сестренка. «Нарочно уморили!» — кричала мать у ворот больницы. Салман, конечно, помнил: тоненько попискивала сестренка, а мать всё не возвращалась домой — базарничала. Салман принес хлеба, но девчонка не ела. Всё он помнил, как было. Но он-то ничем не мог помочь! А в больнице столько разных лекарств! Почему не вылечили? Ну ладно, сторож Мазитов для вас плохой работник, нечестный человек. Но маленькая не виновата. Других спасают, а её не спасли, не дали самого дорогого лекарства. Такие уж вы люди! Теперь прибежали жаловаться на Салмана Мазитова. А что он вам плохого сделал? Он очень мало сделал, надо было больше.

Салман стоял под дверью и чувствовал себя жалким сусликом, загнанным в неглубокую, ненадежную нору. Сидит в темноте, а сверху льют и льют ледяную воду. Некуда деваться, нора залита водой, вода поднимается выше, выталкивает суслика в руки врагов. Даже самый трусливый зверь — суслик, заяц — кусается, пускает в ход когти, когда приходит безвыходный час. Салману хотелось царапаться, драться, молотить кулаками ненавистного Доспаева. Всё равно теперь колонии не миновать. В школе на Салмана давно завели синюю папку, много бумаг, даже тесемки трещат, вот-вот лопнут. А уж теперь-то папка взорвется, как бомба, и будет Салман лететь, свистеть и кланяться, как обещает ему уже давно вся поселковая милиция.