Марина Трубецкая - Дверь обратно

Когда все необходимые компоненты моей сущности вновь обрели друг друга внутри тела, я огляделась. Клетка оказалась закрыта костяными перемычками только с боков и сзади, передняя же стенка была простым сквозным отверстием. Через него-то меня сюда и впихнули. Я осторожно откинула полог с одного бока и глянула вниз. Ну хоть не мне одной плохо! Внизу, надсадно вереща, кружил саквояж. Вверх подняться он не мог, чай не гордая птица — воробей. Савва Юльич, как курица, — летать мог только низко и на небольшие дистанции. Но вот хобот нащупал и его. Теперь нас стало наверху двое. Следом полетел тюк с моей зимней одежкой.

И тут же вся процессия двинулась в путь, растянувшись в длинную цепь. Спереди, сзади и по бокам скакали коневрусы, перебрасываясь какими-то гортанными фразами. Вздохнув, я решила осмотреть нашу кибитку. На полу лежали набитые чем-то типа соломы меховые тюфяки, валялся бурдюк с водой и кое-какая снедь в кожаном мешке. Ну да откуда ж коневрусам знать, что и пищей, и едой я, благодаря Савве Юльевичу, обеспеченна с лихвой! Наверху и по бокам клетка была надежно укрыта мамонтиными шкурами, так что дождь и ветер мне не страшны.

Но, поскольку сейчас ни первого, ни второго не наблюдалось, я откинула теплые шторки, закрепив их вокруг перемычек. Мама дороХая! Как же все-таки высоко! Мамонты, на удивление, шагали очень быстро. И тут уж Быстробег прав — мне было бы не угнаться, разве что всю дорогу бежать. Спина моего скакуна плавно переваливалась в такт шагам. Я тут же вспомнила о наличии в мире морской болезни, но тьфу-тьфу, пока чувствовала себя вполне сносно. Саквояж, похоже, тоже отошел от шока, потому что, подпустив в глаз печали, выводил песню про Стеньку Разина. Видимо, ассоциация с волнами возникла не только у меня.

По бокам тянулись все те же среднерусские пейзажи, успевшие порядком набить оскомину в мое пешее путешествие. Так-то, если разобраться, ехать в этом шалаше было не в пример приятнее, чем идти. Ноги не гудят, хочешь — сидишь, хочешь — лежишь. Опять же поесть и попить можно, не дожидаясь привала. Сидишь, по сторонам посматриваешь. Сказка!

Но сказкой наслаждалась я недолго. Меня стала заедать скука! Вот могла бы я спать, ей-богу, так бы и дрыхла весь день. Саквояж был не настроен болтать. Он с упоением выводил: «Степь да степь кругом». Потерпев какое-то время, я поинтересовалась, не доводилось ли саквояжу ранее переносить какую-нибудь художественную литературу. Важно кивнув, он снабдил меня книгой с зубодробительным названием «Любовь Психеи и Купидона». Экземпляр был дореволюционный и поэтому писан со всякими ятями и ижицами. Но все ж лучше, чем ничего.

— Какая ж, однако, романтичная особа был Прохор Иванович, — заметила я, немного почитав сие любовное произведение.

— Великой души человек, — подтвердил Савва Юльевич.

— А он точно был статским советником? — усомнилась все же я.

И в ответ была облита холодным презрением оранжевого глаза. Неладно все-таки что-то с этим Прохором Иванычем! Саквояж при его должности — как-то несолидно. Ладно б доктор какой! Книги легкомысленного содержания… Поход в Сандуны… Тут одно из двух: либо брехло был редкостное бывший хозяин, либо — что более вероятно — брехал сам «чумодан». Я покосилась на него. Облезлая сумка, делая вид, что в упор меня не видит, тянул во всю глотку песню про ямщика.

В общем, вскорости оказалось, что проблема скуки — не самый неприятный момент в моем путешествии. Настоятельно захотелось в туалет. И что прикажете делать? Караван до ночи точно останавливаться не собирался. Коневрусы лихо поскакивали по бокам. И я лично видела одного из них, что-то жующего на ходу. Орать кого-нибудь, чтоб остановились? Мысль об этом вызывала во мне стойкую ассоциацию с фразой: «Остановите Землю, я сойду». Представить, что весь этот поток остановится, ожидая, пока я смотаюсь в кустики… Бред! Я с надеждой покосилась на саквояж.

— Савва Юльевич, миленький, нет ли у тебя, часом, какого-нибудь ночного горшка?

В ответ мне была только презрительная гримаса. Мстительный ширпотреб, похоже, не простил мне сомнений в столь высокой должности его бывшего владельца. И только когда организм напрочь отказался терпеть далее, я вылезла из клетки, Держась за наружную стенку, свесилась с реликтового животного и, прикрывшись шкурой, успокоила-таки природу-мать. Савва Юльевич, покосившись на меня, презрительно бросил:

— Берегите родину — отдыхайте за границей.

Я ж, показав ему язык, уселась дальше читать произведение Лафонтена.

В общем, так уж получилось, что вниз я практически не слезала. Караван останавливался, только когда темнело, и трогался в путь, едва становилось хоть что-то видно. Поскольку и мамонты, и коневрусы спали стоя, то и лагерь на ночь не разбивался. Меня спускали вниз только до и после окончания перехода, чтобы я могла хоть чуть-чуть размять ноги. Но поскольку ночью темень стояла несусветная, а по утрам мы торопились, то больше пятнадцати минут на променад мне не выделялось. Вот и получилось, что в своей кибитке я сидела практически безвылазно. За это время я перечитала все книги и газеты, которые нашлись в саквояже. Единственное, что скрашивало досуг, — выявленная страстишка Саввы Юльича. Он оказался завзятым картежником (не иначе «статский советник» расстарался). И мы целыми днями резались в дурака. Картинка была еще та! Поскольку рук у кожгалантереи не было, пришлось к этому делу привлечь Птаха. Так вот, в одной голове тот держал карты, а другой выдергивал ту, в которую саквояж глазом тыкал. И все равно эти два деятеля умудрялись мухлевать!

И вот настал день, когда горы предстали перед нами во всей красе! Издалека ничего необычного в них не было. Только когда мы дошли до определенной точки X, стало понятно, что горы не так просты! Больше всего они были похожи на гигантскую каменную стену с высеченными ликами богов. На всю высоту! Скорее — это были лики богов, высеченные богами. Ни одному биологическому существу такое не под силу. Лица выглядели как живые. Это было не какое-то грубое схематичное изображение. Нет! Полная анатомическая точность. Каждая складочка, каждая морщинка, каждый волосок были четко высечены неизвестным скульптором. Притом обыкновенный серый гранит в районе щек и губ приобретал явный розоватый оттенок. Но больше всего поражали глаза! С такого расстояния не было понятно, из чего они могли бы быть изготовлены, но создавалось полное ощущение, что они настоящие. Горящие неземным огнем, но такие живые глаза.

Даже бесчувственного саквояжа проняло. Он отложил карты, забросил песнопения и вместе со мной молча наблюдал приближение этого чуда. Но по мере того, как расстояние сокращалось, волшебство постепенно таяло. Вблизи человеческий глаз уже не мог охватить всю картину целиком, да и горящие очи скрылись за низкими снеговыми тучами.