Василий Клепов - Четверо из России

Неожиданно все содрогнулось. И наш дом содрогнулся, даже подскочил от взрыва. Выглянув на улицу, мы увидели, что все – и русские и немцы – бегут по направлению к комендатуре.

– Вот это – да! – весело ухмыльнулся Левка. – Вот это саданули!

На месте столовой № 17 курились только развалины, когда мы прибежали туда. У развалин встретили Димку. Он мчался навстречу радостный и оживленный.

– Ты видел, Дим, как ахнули комендатуру? – спросил Левка.

– Нет, – ответил Димка, но по его веселому лицу я понял, что знает он больше нашего.

– А как отец? Жив?

Димка оглянулся, прижал губы к моему уху:

– Жив папка. Это из-за него и взлетела комендатура.

Оказывается, Николая Арсеньевича вместе со всеми арестованными по делу о поджоге электростанции держали во дворе комендатуры, в каменном сарайчике. Оттуда по ночам людей увозили и расстреливали. Димка сговорился с двумя товарищами отца, которых мне не назвал, и отправился в комендатуру с передачей. Он осторожно вручил дежурному корзинку с провизией. В ней были белые булочки, большой каравай хлеба, две жареные курицы и яйца. Дежурный, конечно, набросился на кур и, пока расправлялся с ними, каравай хлеба взорвался, так как в нем была бомба.

Я с восхищением смотрел на Димку: он уже действует! А мы еще только собираемся.

Целыми днями сидели мы и изучали этот проклятый язык, и я никогда еще не подозревал, что у всех у нас такие огромные способности. Не знаю, что нам помогало – разговорник или страстное желание читать и говорить по-немецки, но только месяца через два мы уже могли кое-как объясняться с немцами.

– Во ист дейн фатер? [16]– спросил я Димку, когда мы устали от зубрежки немецких слов.

– Мейн фатер? – переспросил Димка. – Мейн фатер арбайтет [17].

Я в изумлении поднял брови. Мы презирали тех, кто шел служить или работать к немцам. Таких людей у нас, не стесняясь, называли шкурами или предателями. И меня поразил спокойный Димкин ответ.

– Как? Он же старый коммунист!

– А ты думаешь, старые коммунисты сидят сейчас без дела? Они все работают… Чтобы скорее изгнать фашистов.

– Что же делает твой отец? – настаивал я.

Но от Димки я так ничего и не узнал. Уже потом он признался, что Кожедубов ушел в партизаны.

А фашисты выходили из себя, видя, что наши люди не хотят на них работать. Только и слышно было по городу: того расстреляли, другого отправили в концлагерь, третий уже писал из Германии – его фашисты силой увезли на работу.

Однажды мама вернулась из деревни, куда ходила менять свои платья на картошку, расстроенная и бледная. Я пристал к ней с расспросами: в чем дело?

– Сынок, – прижала меня мама к груди, – не лучше ли будет, если вы с Левой уйдете в деревню? Я уже договорилась с одним очень хорошим человеком…

– Чтобы меня укрывали от фашистов? – обиделся я. – Никогда этого не будет!

И вот случилось непоправимое. Настал день, когда к нам пришли двое: немец и их «переводчик» Мурашов.

Они велели мне и Левке немедленно собираться. Мы хотели удрать, но около подъезда нас поджидала машина.

На станции творилось что-то невероятное. Немцы оттесняли всех провожающих за железную решетку, которой был обнесен вокзал. Стонущая, плачущая толпа нажимала на нее с такой силой, что, казалось, решетка не выдержит и рухнет. Я все глядел туда, ожидая, что придет мама. Но только после второго звонка вдруг увидел ее, рванулся и побежал.

Она протягивала мне сквозь железные прутья свои маленькие холодные руки:

– Не плачь, сынок! Береги себя!

Я испугался за маму. Губы, щеки, каждая морщинка на ее лице вздрагивали, но глаза были сухими.

– Мама, мы все равно убежим…

– Будь осторожен, сынок!

Меня с силой оторвали от решетки. Немец, подгоняя прикладом, заставил убраться всех в вагон.

Прозвучал сигнал отправления, под крики, плач и стоны собравшихся троих мальчишек угоняли на запад.

– Вот и встали мы на Тропу… Только пятками наперед! – сказал Левка, и в темноте вагона трудно было понять, смеется он или плачет.

Нас везли куда-то уже пятые или шестые сутки. Поезд подолгу стоял на станциях, потом раздавался громкий стук буферов, рывок – и вагон медленно, со скрипом и визгом, снова начинал двигаться. Где мы ехали, никто объяснить не мог; мимо больших станций поезд проходил не останавливаясь, а названия мелких ничего нам не говорили.

Своих продуктов у нас давно не было, и приходилось дважды в день становиться в очередь, чтобы получить полкружки какой-то темной бурды, которую приносили два дюжих краснощеких немца.

Они сразу начинали кричать:

– Нун, шнелль! Эрфассен им флюге! Шнелль, шнелль! [18]

Мы все голодали, но особенно тяжело приходилось Левке. На него было страшно смотреть. Бледный, с синими губами, он тяжело ворочал черными глазищами, и его огромные уши казались еще больше. Ему никогда не хватало баланды, и часто мы с Димкой отдавали Левке свой паек.

Однажды, когда в кружку плеснули чуть-чуть тепловатой жидкости, Большое Ухо возмутился и закричал:

– Филь цу вениг! Цухабе! [19]

Фашиста поразило, что какой-то русский мальчишка говорит с ним по-немецки, он осклабился, зачерпнул полную поварешку и плеснул Левке прямо в лицо:

– Да хает ду, руcсише швайн! [20]

Левка склонился, утираясь рукавом, и, когда разогнулся, я увидел на его лице слезы.

– Иди, Любаша! Может, тебя не оплеснет, – повернулся Левка к небольшой женщине с красивыми голубыми глазами.

Женщина тоже стояла в очереди. Все пассажиры звали ее Любашей. Когда Любаша впервые появилась в вагоне, мы заметили в ее руках два больших свертка. Уже в дороге она развязала пестрый узел, и мы увидели в нем крошечного ребенка, который немедленно стал плакать тоненьким голоском. Женщина схватила ребенка на руки, быстро дала грудь.

Все с изумлением смотрели на нее. Какой-то пожилой колхозник, у которого на правой руке не было пальцев, спросил:

– А как же ты пронесла ребенка?

– Я его маком накормила. Он и спал до самого вагона. Хорошо, хоть Андреевна надоумила.

– Хорошо-то хорошо, – проговорил колхозник и осекся.

– А что? – тревожно спросила Любаша.

– Да так… Трудно тебе с ним будет…

– А без сыночка мне еще тяжелее. Совсем невмоготу было бы.

Как уж женщина прятала ребенка, когда в вагон входили немцы, трудно сказать. Но на третий или четвертый день у нее исчезло молоко. Мальчик заливался плачем. Наконец, не выдержав, под мелким холодным дождем Любаша стала в очередь, чтобы получить побольше пойла. Изможденный ребенок спал у нее на руках. Протянув немцам кружку, Любаша стала просить их дать хоть немного на долю сынишки.