Тамара Цинберг - Седьмая симфония

Залп! Серебряные мечи прожекторов, скользя, рассекали небо.

Залп!.. Еще залп! И вот уже последние ракеты гаснут в медленно темнеющем небе.

Салют окончился. Толпа зашевелилась, тронулась с места и потекла, расходясь и постепенно разбиваясь на группы. И среди этой оживленной толпы, счастливые и взволнованные, шли вместе со всеми Катя и Митя.

Да, это они. Катя ведет мальчика за руку. Он вырос и аккуратно одет. Ему сейчас уже шесть лет, и как легко он идет — тоненький, красивый, светловолосый мальчик. А Кате семнадцать. Она мало изменилась, у нее все еще худенькое, полудетское лицо, но она причесана по-другому, на ней длинная юбка, темная курточка, на голове — берет.

Они свернули с набережной и шли теперь мимо дворца Труда. Митя вертел головой, с живым любопытством оглядываясь вокруг. Возбужденный всем пережитым, он жадно прислушивался к оживленному говору, обрывкам песен, счастливому смеху, ко всему этому веселому разноголосому шуму, который несся со всех сторон.

Высокая женщина, ведя за руку худенькую длинноногую девочку, быстро прошла мимо них. Девочка говорила с увлечением: «А вот когда папа вернется…» Конец фразы потонул в общем шуме. Митя нахмурился. Лицо его стало сосредоточенным, и он больше не глядел по сторонам.

— Катя, — вдруг громко сказал он, но она задумалась о чем-то и не слышала его.

Тогда он настойчиво повторил, дергая ее за руку:

— Катя!

— Да? — очнувшись, откликнулась Катя.

— Катя! А к нам… к нам никто не вернется?

— Не знаю, Сережа, — произнесла она задумчиво.

Они пересекли уже площадь Труда, прошли широкую улицу и вышли на Мойку, когда она еле слышно добавила, словно продолжая начатую ранее фразу:

— Может быть…

В тот же вечер, далеко отсюда, на невысоком холме, между поломанными, изуродованными войной деревьями, стоял Алексей Воронов.

Темнеющее вечернее небо распростерлось над его головой, легкий весенний ветер шевелил светлые волосы. Лицо его было задумчиво, слегка прищуренные глаза устремлены вдаль.

Там внизу, в надвигающихся сумерках, смутно виднелся маленький немецкий городок — готические шпили, темные куны деревьев, разрушенные дома.

Немного ниже Воронова на том же холме стоял пожилой коренастый солдат и так же задумчиво глядел на лежащий внизу городок.

— Вот и отвоевались, товарищ майор, — проговорил он, обернувшись.

— Да, отвоевались. Конец, — негромко отозвался Воронов.

— А далеко нас с вами занесло, товарищ майор. Регенвальд… Не думал, не гадал, что такой город и на свете-то есть. А отсюда теперь до дому — бог ты мой! — какая даль!

— Ты откуда?

— Из Благовещенска. Заждались меня дома-то! Ничего, теперь скоро. Кончили свою работу. А вы откуда, товарищ майор?

— Из Ленинграда, — ответил Воронов и добавил, помолчав: — Меня-то некому ждать!

Он сказал это спокойно, без горечи, — он привык уже к этой мысли.

Так он и стоял задумавшись на этой чужой земле — высокий, светлоглазый, усталый человек.

Ранним вечером на исходе зимы тысяча девятьсот сорок шестого года, в оттепель и грязь, на перекрестке двух ленинградских улиц внезапно столкнулись двое прохожих — высокий военный и коренастый человек в кожаном пальто.

— Стой! Воронов! Вот это встреча, — радостно, на всю улицу, кричал человек в пальто.

Воронов ответил, улыбаясь:

— Ну, я бы тебя не узнал.

— А ты зато все такой же! Тебе что ж, шинель еще не надоела? Пора бросать, Алексей Петрович.

— Да я только месяц как демобилизовался. Какое месяц — и того меньше.

— И где устроился?

— Да на старом заводе.

— Слушай, дорогой! Ты прости, мне надо бежать. Ты мой адрес еще помнишь?

— Найду.

— Приходи обязательно. Такую встречу надо вспрыснуть. А сейчас, сам понимаешь, — жена ждет. Ничего не поделаешь; тем более, субботний вечер.

— Беги, беги, — отозвался с улыбкой Воронов.

Было то время дня, когда на улицах города царит наибольшее оживление: тротуары заполнены толпой, проходят, звеня, переполненные трамваи, в магазинах толчея. Уже зажглись фонари, ярко освещены витрины, темные окна домов зажигаются одно за другим.

Да, ведь сегодня суббота, он это совершенно забыл. Как все они торопятся домой, к своим!

Нахмурившись, помрачнев, Воронов продолжал стоять среди идущих мимо него людей, которые то и дело на него натыкались.

И вот среди шума шагов, звонков трамваев, автомобильных гудков и невнятного говора в его мозгу внезапно прозвучала короткая, простая, смутно-знакомая мелодия.

Вот она исчезла в уличном шуме. И вот возникла вновь. Всего четыре такта, повторенные дважды, — непритязательный детски-наивный мотив.

Теперь он вспомнил его совсем ясно — мотив белорусской песни, которую когда-то он уже слыхал:

Он поднял голову, и чуть заметная улыбка появилась на его лице.

И вдруг совершенно отчетливо, как если бы это было вчера, в его памяти возник мостик, тающий в тумане, и там, на этом мостике, озаренные мягким утренним светом, — дети, мальчик и девочка, которые, стоя совсем неподвижно, смотрят ему вслед.

И голос Кати говорит ему так внятно, словно она стоит с ним рядом: «Приезжайте к нам. Мы вас будем ждать».

Все так же улыбаясь, он пошел вперед, потом свернул на боковую улицу. Он не знал адреса, он не помнил точно, где это было. К тому же ведь это было четыре года назад. Но он продолжал идти, то останавливаясь, то снова двигаясь вперед, порой нерешительно возвращаясь обратно. Он проходил улицы, переулки, мосты, то ускоряя, то замедляя шаг. Он помнил, что это было на канале, недалеко от мостика. Но какого мостика?

Когда, порядком проплутав, он вышел опять на Садовую, шумный поток людей хлынул из подворотни около ярко освещенного входа в кино. Видно, окончился сеанс. Все оживленно переговаривались, переживая перипетии фильма, и он остановился, пережидая, когда можно будет пройти.

— Мировая картина, — проходя мимо него, сказала миловидная девушка своему одетому в шинель спутнику. Воронов рассеянно взглянул на плакат. «Леди Гамильтон».

Теперь толпа поредела. Он снова двинулся в путь, прошел мимо кино и завернул за угол. Только сейчас он почувствовал, что смертельно устал. Начал идти снег. Он падал большими, мягкими хлопьями, которые тотчас таяли на мокрой мостовой.

Воронов пересек улицу и снова вышел на канал.

Но тот ли это канал? Нет, он забыл, где это было. Он остановился и стоял понурясь, совсем один на этой пустынной набережной, а мокрый снег уже облепил ему голову и плечи.

Он устал, продрог и был очень зол на себя за эту нелепую затею.

И вдруг за косой, прозрачной сеткой летящего снега в тусклом свете уличных фонарей он увидел знакомый мостик с гранитными обелисками и там, у этого мостика, направо — высокие деревья и знакомый трехэтажный дом.