Клейтон Мэтьюз - Новый Орлеан

Каждый четвертый житель Нового Орлеана при-. надлежит к чернокожим. Чистокровные негры, однако, из-за происходившего с самых первых дней рабовладения смешения рас представляют собой крайнюю редкость. Мулаты до начала двадцатого века пользовались особыми привилегиями — их даже называли не неграми, а цветными. Они были свободны — когда у рабовладельца появлялось дитя от чернокожей рабыни, ей в большинстве случаев даровалась свобода, чтобы ребенок тоже считался свободным. Мулаты в Новом Орлеане передвигались совершенно беспрепятственно, численность их быстро возрастала; многие стали богатыми и влиятельными людьми. Класс мулатов, более многочисленный в Новом Орлеане, нежели в любом другом городе Юга, не ощущал на себе расовых предрассудков в сколь-нибудь значительной степени вплоть до начала 1900-х годов, когда были приняты законы, которые не делали различий между негром и мулатом.

Эбон был чернее дегтя. Так черен, что при определенном освещении его кожа казалась синей. Он неимоверно гордился этим и не сомневался, что в его родословной нет ни капельки белой крови: как-то на досуге он проследил историю своей семьи вплоть до прибытия судна с рабами из Африки.

Некогда Эбона звали Линкольном Карвером, но еще в юности он отказался от этого имени, поскольку оно слишком сильно отдавало смиренным духом старого Тома из романа Бичер-Стоу «Хижина дяди Тома». Пусть шестнадцатому президенту США Аврааму Линкольну приписывают освобождение братьев Эбона по крови. Но что он потом-то для них сделал?

А этот Вашингтон Карвер? Вылитый дядя Том!

Отсюда, значит, следует, что он будет зваться Эбоном. Черный по цвету кожи, черный (как смоль, если переводить с английского) по имени.

— Эбон?

Сисси появилась в дверном проеме в коротенькой ночной рубашонке, не скрывавшей заросшего завитками волос лобка. Кожа у нее была черной. Почти такой же черной, как у Эбона. Ее прическа напоминала венчавший голову буйный пчелиный рой.

— Не терпится, сучка? — рявкнул он. — Сказал же, у меня дела. Давай живо затолкай свою черную задницу обратно в спальню, пока не освобожусь. — Внезапно он ухмыльнулся. — И прикрой мохнатку-то… Если попадешься Эмберу на глаза в таком виде, он так разволнуется, что его аж в жар бросит.

Сисси ретировалась в спальню, а Эбон поднялся на ноги и потянулся, грудь его сотряс громогласный хохот, как только он подумал о том, что Эмбера бросит в жар при виде голой мохнатки. Он подошел к окну — верзила за негр девяносто в черном тренировочном костюме. В свои тридцать лет Эбон являл собой физически превосходный экземпляр и походил на атлета, возможно, футболиста. Футболистом он был в колледже — и очень хорошим. Когда он бросил учебу за год до окончания, профессиональный клуб предложил ему щедрый контракт, но для Эбона такая карьера интереса не представляла. Это был не его путь.

Прическу в стиле «афро» он не носил, голова его была обрита наголо. Он считал, что это придает ему зловещий вид, какового эффекта он и добивался. Если его внешность пугает белых, это же хорошо. Если его боится даже кое-кто из своих, еще лучше.

Стоя у окна, он разглядывал заросший двор и проулок. Через минуту он заметил пробирающихся к дому Эмбера и Грина. Эбон смотрел, как они зашли во двор, и продолжал наблюдать еще некоторое время, чтобы убедиться, что за ними нет слежки. Этой давней привычке он не изменял никогда.

Потом он отошел от окна, устроился за стоявшим в центре комнаты столом и стал ждать. Через минуту до него донеслись приглушенные голоса;

Сисси впустила их с черного хода. Он не проронил ни слова, пока они входили и усаживались за столом напротив него.

Эбон служил в армии, почти полтора года он воевал во Вьетнаме. Вокруг грязь, зной и смерть, а он вернулся на гражданку без единой царапины. Когда он сколачивал Лигу, то призвал на помощь недюжинное чувство юмора. Ни одного из его заместителей в организации не знали под настоящим именем.

Эбон присвоил им названия цветов радуги. Именно так делают в армии в ходе военных операций.

Эбон был убежден, что кодовые имена, которыми он нарек сидевшую против него парочку, подходят как нельзя лучше. Они работали как группа, и работали очень успешно. Эбон сравнивал их с сигналами светофора: желтый — тормози, зеленый — полный вперед. Эмбер, то есть тормозящий желтый, — мрачнейший пессимист, был из них двоих постарше, поосторожнее да и поумнее; и еще было в нем что-то от старой девы. И хотя Эбон не мог привести достаточных доказательств, он был уверен, что Эмбер гомик. Но он был храбрее быка и все приказы выполнял неукоснительно, в этом на него можно было положиться полностью.

Грин — зеленый — молод, еще и тридцати нет, беспредельно предан их делу, горяч, легковерен, фанатичен, опасен как смертоносная барракуда. И хотя Эбон еще не пробовал его в деле, он не сомневался, что Грин пойдет на убийство по одному лишь его слову.

По сложившемуся у них обычаю, Эмбер заговорил первым:

— Городские власти отказали нам в разрешении провести демонстрацию во время парада короля Рекса, Эбон.

— Что и следовало ожидать, — бесстрастно произнес Эбон. — Я был бы разочарован, если бы они поступили по-другому.

— А чего же тогда просить этих ублюдков? — вспылил Грин.

— Если бы мы получили разрешение на демонстрацию, она бы потеряла всякий смысл, — терпеливо разъяснил Эбон. — Нас бы просто не замечали. А так о нас все узнают. Когда наши люди лягут прямо перед платформами, я хочу, чтобы их заметила вся страна. Хочу, чтобы телекамеры показали их лица.

— Капитан Джим Боб заглянул утром к нам в штаб-квартиру, Эбон, — сообщил Эмбер. — Как всегда, интересовался, где бы ему тебя найти. А потом предупредил, чтобы мы не бузили во время парада, иначе все окажемся за решеткой.

— А про разбитые черепа он, часом, не упоминал? — с довольной улыбкой осведомился Эбон. — Ведь когда вокруг столько народищу, они не смогут применить слезоточивый газ, не говоря уж о нервно-паралитическом.

— Да нет, так прямо — ни слова… — улыбнулся в ответ Эмбер. — Но дал понять, что не исключены… несчастные случаи.

— Вот черт! Дался нам этот свинячий легавый, Эбон.

Кончить его, и все дела. Может, мне заняться, а?

— Никто никого кончать не будет, Грин, пока я не распоряжусь. Ты меня хорошо понял?

— Ах черт! Да нет, понял я, Эбон, все понял, — поспешно заверил его Грин, весь вдруг съежившийся и сникший. — Ляпнул так просто, не подумавши.

— Джим Боб Форбс, может, и вправду свинья: он считает, что всех нас, черномазых, надо вернуть назад на плантации или в Африку, но он лучше всех остальных свиней, с которыми нам здесь приходится иметь дело. Во всяком случае, он по-своему честен.

И не тупица. А уберем его, и вдруг вместо него окажется какой-нибудь остолоп упертый? Ну, допустим, побьет он кого-нибудь из наших на демонстрации…