Вера Колочкова - Витамины для черта

***

2.

Домой они попали только на следующий день к вечеру. Обойдя всю квартиру, Ася поняла, что и Пашки в их отсутствие дома тоже не было. Интересно, где он ночевал эту ночь? Сказал, домой поедет… Сразу к Марго пошел? Или у друзей каких остался?

О детях Ася всегда беспокоилась. И вообще, придерживалась того мнения, что хорошая мать просто обязана каждый шаг ребенка знать и отслеживать. Где он, как он, с кем он… И бесконечно спорила раньше на эту тему с мужем, с Павликом, который все время толковал ей про свободное развитие личности, про унизительность родительского давления и какую–то там зону личностного пространства, в которую никоим образом никому вторгаться нельзя. А что – она и не вторгается ни в какую такую зону. Она просто беспокоится и тревожится. Тревожится и беспокоится… Она же мать все–таки. А долг материнский перед детьми пока еще никто не отменял. Так что не прав был ее Павлик, совсем не прав…

Вообще–то с ним очень хорошо было спорить. Интересно. И жить ей с ним хорошо было. Уютно, комфортно, весело. Правда, замуж за Павлика Ася выходила по некоему своему расчету – не материальному, конечно, но все равно по расчету. За доброту его выходила, за ум, за спокойствие. Злобы, глупости да пустой суеты она с детства полной ложкой наелась, всякого натерпевшись от матери, женщины одинокой, несчастной и нервной, рассматривающей свое материнство исключительно как недоразумение и божье наказание, посланное ей за грехи прелюбодейские, — ей, бедной, и так вроде нелегко живется, а тут еще и ребенка кормить–одевать надо, и воспитывать, и в люди выводить. Сплошные долги, а не материнство. А долгов ей не хотелось, ей только радости от жизни хотелось…

В замужестве Ася быстро отогрелась. Получила, можно сказать, все сразу и всего много. Полными порциями получила и доброты, и тепла, и любви, и защиты, и заботы. Поначалу ей даже казалось, будто объедается всеми благами до неприличия. Хотя, говорят, любви много не бывает. Но это для тех не бывает, кто рос в ней, в любви–то. А на кого она сразу мощным потоком сваливается, тот и объесться ею может очень даже запросто.

И потом, когда мужа, бывало, подолгу дома не было, все равно она чувствовала себя защищенной. И достатка в доме тоже хорошего не было, а она будто ни в чем и не нуждалась. Жила себе и жила, на других не оглядываясь. Подумаешь, шубы дорогой нет — не больно–то и хотелось, господи. Главное – у нее муж Павлик был. И жила она в постоянном, радостном чувстве его ожидания, как ждут свершения некоего счастливого события; а чувство это, как известно, и бывает гораздо слаще, чем само счастливое событие и есть… Потом и сына решила тоже Павликом назвать – так ей мужнино имя к душе да к сердцу пришлось. А теперь вот нет его, и она потерялась совсем. Бояться всего стала. И жизни бояться, и безденежья, и неустроенности, и за будущее детей… И еще – жалеть себя стала часто. Прям до слез жалко порой себя было, такую вот потерянно–неприкаянную…

— Мам, ты чего это?

Зашедшая на кухню Света уставилась на нее удивленно и даже протянула к ней руку, словно хотела погладить по голове.

— Я? А что? Я ничего…

— У тебя лицо такое, мам…

— Какое?

— Как у больного спаниеля… Ты устала, наверное?

— Да ничего я не устала! Просто думаю, каким завтраком я вас с Пашкой кормить буду? В магазин–то мы не сходили. Может, мне с вечера сырники сделать, а? А утром разогрею…

— Иди–ка ты, мамочка, лучше ванну прими. Полежи, погрейся, расслабься. А сырники я и сама сделаю.

— Да как же – расслабься…Ты что? Пашки же дома нет! А вдруг с ним случилось чего?

— Да ничего с ним не случилось, мам! Двадцать лет парню! И хватит о нем беспокоиться – он большой уже мальчик. Иди–иди…

Набрав полную ванну воды и запустив в нее все, что нашлось под рукой полезного – и соль, и мятный шарик, и пену, и даже несколько капель пихтового масла - Ася с наслаждением улеглась в ее пахучее ласковое нутро и закрыла глаза от удовольствия. Вспомнилось сразу, как она любила устраивать себе подобные удовольствия еще в той, относительно–благополучной замужней жизни… Любила вот так побаловать себя, поухаживать за собой тщательно, почистить перышки, перед зеркалом вдоволь да от души насидеться … Вообще, с Павликом она быстро для себя хорошему научилась. Не только его любовью свое внутреннее пространство до отказа заполнила, но и себя научилась, как ни странно, тоже любить. Потому и выглядела все годы своего счастливого замужества легкой, как перышко, девчонкой. К тому же была она от природы худенькой, и это обстоятельство при небольшом ее росточке отбрасывало набегающие незаметно годы на порядок назад — никто и никогда ей своего возраста не давал. А уж пословицу эту про маленькую собачку, которая до самой старости щенок, она просто терпеть не могла! Ненавидела просто! И полагала, что придумали ее злые, старые и толстые тетки себе в оправдание. Звучит–то как обидно – старый щенок… Всегда она почему–то постаревшую собачку мысленно себе представляла. Жалкое, конечно, зрелище. Но она, Ася, вовсе никакая и не собачка…

А вот муж ее, Павлик, считал, что не потому она так молодо выглядит, что ростом мала да худа, как подросток. А потому, что никак повзрослеть не может. Жизнь, мол, идет и идет себе, а она все еще там, в детстве не очень удачном своем задержалась. Испугалась взрослеть. Или не посмела, может. Или не дали… И повадки у нее все девчачьи сохранились, и выражение лица трогательно–наивное, как у ребенка, и отношение к жизни точно такое же. Будто она, жизнь, должна всегда только ярким солнцем светить да радовать, а от холода и ветра ее обязательно муж прятать должен, спиной своей прикрывать. А взрослеть ей вовсе и не обязательно – зачем? Вот и получилось так, что осталась она после Павлика вдовой–девочкой, и ничему больше и не научилась хорошему, кроме как жалеть себя да плакать, да горестно за детей тревожиться…

А что - она так, в общем, и поступала после Пашиной гибели: сидела и плакала, и себя жалела. А потом еще и страх на нее навалился. Страх с этой взрослой и самостоятельной жизнью не справиться, страх потерять последнюю опору – Жанночку с Левушкой. Ей даже сон такой часто снился, однообразно–одинаковый : будто стоит она на высокой горе одна, и со всех сторон дуют ветры злые, и вот–вот ее с этой горы снесут, и она с трудом на ногах держится, и замерзает, и ежится от холода, и взывает о помощи…Так и живет последние три года, в бесконечном страхе. Уже сама на себя не похожа стала…

Ася вздохнула, открыла глаза и села. Отогнав от себя пышную шапку белой пены, взяла в руки небольшое овальное зеркало, оставленное Светой на полочке, внимательно вгляделась в свое лицо. Да уж, ничего хорошего. Права Светка, действительно как у больного спаниеля лицо. Очень похоже. Выражение трагической обеспокоенности совсем не шло ему, делало его смешным и жалким. Хотя раньше оно ее вполне устраивало – лицо как лицо, симпатичное, круглое и милое, в обрамлении русых, выстриженных аккуратным каре волос, в меру улыбчивое, в меру наивно–открытое… И когда только успели образоваться эти глубокие морщинки–бороздки на переносице? Видимо, она все время так лоб сильно морщит, сводя горестно брови? И глаза будто опустились внешними уголками, поплыли–поехали вниз в мелкой сеточке морщинок, и выражение у них такое страдальчески–напряженное… Да уж, только длинных свисающих ушей не хватает. Точно — спаниель. Еще и больной совсем.