Лариса Максимова - Великие жены великих людей

На репетиции Пятнадцатого квартета. Малый зал Ленинградской филармонии

Что я помню еще? Бабушка приходила из булочной и делила хлеб. Мне отрезала больше всех, потом деду и потом меньше всех — себе. Хлеб был сырой, и дедушка стал подсушивать свой кусочек у печки. От этого его маленькая порция становилась еще меньше, и он стал кричать на бабушку, что она меня кормит, а его нет. В блокаду с людьми случались такие вещи, разум от голода им начинал отказывать. Тогда тетя меня устроила в интернат для детей-сирот около ее завода на Карповке. Она считала, что мне там будет лучше, сытнее. Она меня туда повела. Мы шли пешком от Русского музея на Карповку, потому что ничего в Ленинграде не ходило — транспорт уже не работал. Миновали Марсово поле. Был сильный мороз, и на Кировском мосту я стала плакать, ложиться на мостовую и говорить, что дальше я не пойду, чтобы она меня здесь оставила. Но она меня тащила и тащила. Мы пришли в интернат, а там топилась буржуйка. Пока она объяснялась с начальством, я туда сунула руки и ноги, которых от мороза уже совсем не чувствовала. Меня положили, как новенькую, на ночь близко к печке-буржуйке. Рядом, на другой кровати, какой-то мальчик спал. На следующее утро проснулась — не могу валенки надеть. Ноги распухли, руки распухли, все чешется. Стали греть на плите чугунные утюги, приносить и прикладывать мне к ногам. С тех пор у меня руки и ноги отморожены, раньше распухали каждую зиму. А мальчик, который рядом со мной спал, утром не проснулся. Он перестал дышать и тихо умер. Помню еще, что в интернате была новогодняя елка и дети вокруг нее ходили. Меня к ней понесли на руках, потому что я ничего надеть не могла из-за распухших ног.

Однажды утром меня покормили, одели и привезли на вокзал. Начиналась эвакуация. По льду, по Ладоге. Туда же, на вокзал, привезли бабушку, дедушку и вещи. Сажали в такие поезда, вагоны которых были, как в электричках. В них сидели на скамейках, в проходах, на полу, везде, а ходили почему-то по спинкам скамеек, держась за потолок. Потом мы куда-то доехали, была остановка, и там давали горячий суп. Нам не во что было взять, бабушка не могла меня оставить, а дедушка вообще уже не ходил. Так мы доехали до Ладоги, всех посадили в автобусы. В нашем автобусе почему-то топилась железная печка. Вот мы куда-то там приехали, вышли, и нас снова посадили в вагоны. В Тихвине снимали мертвых с поезда и относили на вокзал в буфет. Нашего дедушку тоже сняли, потому что он умер в поезде. В буфете была высокая стойка, их клали головами к стене и накрывали шапками лица. Все мертвые были, как мне показалось, в одинаковых пальто с черными каракулевыми воротниками. Вот так вот все и лежали, а бабушка, держа меня за руку, обходила их и подымала с мертвых лиц шапки, она искала дедушку, хотела попрощаться с ним, а я плакала и кричала, что мы опоздаем на поезд. Так мы ушли, и она его не нашла.

Утром мы оказались в Ярославле. Вышли из вагона и поехали в какую-то школу, где предстояло жить. В тот год школы не работали. Нас привели в эту школу, разместили в классах. Выяснилось, что все наши вещи пропали. Там было тепло, но все время хотелось есть. Поначалу нас кормили помалу и часто, потому что у голодных людей от большой порции может быть заворот кишок. Я помню, как взрослые ругались, что не могут накормить по-человечески, и при этом рассуждали: вот мы тут немножко отъедимся и уедем обратно в Ленинград. Казалось бы, радуйся, что ты уехал, город в кольце. Нет, все рвались обратно.

В первый класс я пошла в Куйбышеве, оказавшись там в конце эвакуации у старшей сестры матери. В Куйбышеве в это время было наше правительство, Большой театр, еще какие-то важные предприятия, эвакуированные из столицы. Кстати, Дмитрий Дмитриевич Шостакович там тоже жил в это время на той же самой улице. В свои шесть лет я ничего, естественно, про него не знала, его Седьмую симфонию, посвященную блокаде и потрясшую весь мир, не слышала. У меня были свои беды и радости. В школе на уроке пения мы пели «Марш энтузиастов». Меня привезли из осажденного города, и я не понимала, почему в нем поется о «спокойствии наших границ»? Ведь на меня только что падали бомбы, я видела, что такое война… Какое уж тут спокойствие? Школа мне вообще не нравилась. Бабушка умерла еще в Ярославле от дистрофии, а я переболела корью, и меня еле спасли. Уборщица тетя Шура в школе, где разместились эвакуированные из каких-то занавесок и своего старого платья сшила мне что-то наподобие платья. Это был мой единственный наряд. Она мне подарила бусики из светлого стекла. Еще один подарок я получила уже в Куйбышеве: моя тетя, с которой я теперь жила, подарила мне куклу с закрывающимися глазами. Помню, что я ее взяла, а что делать с ней — не знаю. Забыла, как играть. Я ее назвала Сталина и посадила в дальний угол дивана. Тетя сводила меня на «Дон Кихота» в Большой театр. Сшила два летних платьица. Все просила, чтоб я ей рассказала, как умерли бабушка и дедушка, и хотя я очень все хорошо помнила, рассказать не могла. Мне казалось, что я умру, если начну вспоминать это все. Тетя уходила на работу на целые дни, я оставалась одна. Во дворе играть я тоже не умела. Поэтому стала читать. Читала то, что читала тетя, поэтому моей первой книжкой стал том Тургенева. Там были три повести: «Ася», «Первая любовь» и «Вешние воды». Потом я прочитала «Падение Парижа» И.Эренбурга и его же «О тех, кто предал Францию» в «Роман-газете».

Иногда мне кажется, что я тогда стала взрослой. Во всяком случае, очень скоро я обнаружила, что мне гораздо легче разговаривать и общаться не со сверстниками, а с теми, кто старше меня. Может быть, я и за Дмитрия Дмитриевича вышла замуж потому, что он мне был гораздо более понятен и интересен, чем мои ровесники. Уж одной из причин это было точно. Я не чувствовала никакой пропасти между нами, обусловленной годами. Из Ярославля меня забрали в Москву к родственникам дяди. Помню салют в честь прорыва блокады. Я стояла на подоконнике, смотрела на расцвеченное небо и очень радовалась. Война для меня закончилась.

Сказать, что они были предназначены друг другу судьбой, будет очень высокопарно. Но кто-то наверху явно все решил заранее, и судьба вела их так, чтобы однажды пути пересеклись. В тот год, когда статьи в «Правде» низвергли выдающегося тридцатилетнего музыканта с пьедестала гения и погрузили во все круги сталинской опалы, Ира Супинская еще сидела в детской коляске. Она была подростком и мало что понимала в происходящем. Когда Шостакович снова стал изгоем в конце сороковых, она была студенткой и училась в Педагогическом институте. Они встретились именно в тот момент, когда были необходимы друг другу более всего. Дмитрий Дмитриевич устал и был болен. Он нуждался не в женщине и помощнице, как пишут некоторые его современники, а в человеке, с которым будет легко дышать, в человеке не изломанном, не опасном, ему понятном, готовым принять его без лишних объяснений… Ирина в тот момент вполне созрела духовно и эмоционально, а кроме того, ей нечего было терять в прежней жизни. Они совпали чудесным образом. Это было для Шостаковича настоящим счастьем. И это было великим счастьем для Ирины Антоновны. Он получил покой, а она — крылья. И то и другое, возможно, называется любовью.