Николай Добролюбов - Внутреннее обозрение

Не подумайте, что я в самом деле не люблю весны. Нет, я все люблю, что хорошо само по себе и что меня надуть не может, по крайней мере не желает. Но уж если меня раз надули – извините, я не скоро опять поддамся, да еще и других предостерегу… Весна! Знаю я, какая бывает хорошая-то весна, умею наизусть проговорить и первый куплет «Kennst du das Land?» {11}– даже по-русски знаю стишки, описывающие страну, —

От такой весны и я не прочь: знаю, что за ней будет горячее, долгое-предолгое лето, потом осень, чрезвычайно похожая на весну, только с плодами, – та же красавица, только вполне созревшая… а там – по календарю и будет зима, а я ее не увижу… Зима эта будет все равно что момент первого пробуждения любви у созревшей красавицы; а ведь известно, какая чудная весна и как быстро настает за этим моментом… И это так из года в год, из века в век. Такую весну я люблю, обожаю, «стремлюсь» к ней, – хоть бы она была так же бурна и сурова, как прошлогодняя, хоть бы она действовала вовсе не благодетельно на нервы и здоровье отживающих, дряхлых стариков… Что ж, пусть их отживают и не смущают нам нашей весны, не заслоняют нам нашего солнца… А я еще не хочу отживать и буду наслаждаться весною, но той весною, а не нашей, наслаждаться у себя дома, и на улице, и на всяком месте, а не в каком-нибудь дальнем Парголове {12}или в ином каком не менее укромном и неудобном уголке.

Как видите, я «в принципе» согласен с моим товарищем по «Обозрению»; но в применениях мы расходимся. Он выдумал какую-то возможность наслаждаться весною у нас, даже в Петербурге и его окрестностях. А я беру смелость утверждать, что это положительно невозможно. Во-первых, возьмите краткость, мимолетность, так сказать, нашей весны, доходящую поистине до неуловимости…

да на этом и остановится… Что ж вы – поймали весну-то вашу? Ведь дух перевести не успели, а она уж и прошла, да еще и вместе с летом! Да мало этого: если вы сильны в грамматическом разборе, то немедленно сообразите, что и весна и лето – оба они и явились-то пред вами лишь в придаточном предложении, а главное-то вам «осень поздняя несет».

Ну, скажите же на милость, чем тут восхищаться человеку хоть мало-мальски положительному и имеющему хоть самую малую толику практического смысла?.. «Все-таки, говорят, природа во время весны оживляется». Велика важность – ведь и чахоточный оживляется перед смертью, обыкновенно такой становится бодрый, да здоровый, да веселый, а посмотришь – на другой день и умрет. Так и весна наша… Я на этот счет составил даже свою теорию относительно нашей, то есть преимущественно петербургской, природы: климат у нас, особенно как хватит верховой ветер с Ладожского, таков, что природа наша по необходимости должна, бедняжка, быть вечно вялою и чахлою, вечно хмуриться и плакаться… Ну, и скрипит себе, закутавшись и съежившись, ничего не производя, никого не радуя, – скрипит долго, так от ильина дня до троицы (если пасха поздняя)… Тут блеснет солнышко, и реки раскуются, и ветер как будто помягче… Чахоточная наша начинает пробовать, нельзя ли подышать пополнее, нельзя ли на свет выглянуть… Робко она выглядывает, потому что уж раз поплатилась за неосторожность. Нева прошла, и тепло стало, чахоточная и кинься на набережную в легкой одежде… А тут ее внезапно такой холодище захватил – едва ноги домой дотащила… Умные люди и сказали ей после: «Вольно ж, говорят, было выходить – известно, что после вскрытия реки по ней всегда еще ладожский лед идет, и холод бывает пуще прежнего…» Так вот, выглядывает чахоточная, видит – точно, как будто легче дышать, и светло все так, и ладожский лед давно прошел… Выглянет… И, господи боже мой, какая суматоха подымается между родными и знакомыми!..

восклицает один, по-видимому наклонный к сельским удовольствиям, забывая, что в мае у нас хоровод светлых дней постоянно скрывается в тумане и заносится снегом.

поет другой, с более городским миросозерцанием. Экая радость какая! Зимние рамы выставляются… Надолго ли?

Ненадолго! Только что почувствует больная надежду и силу оправиться, зарумянится цветами, запоет прилетными птичками, подумает о здоровой пище осенних плодов, как снова хвать ее какой-нибудь морозец… Враждебная стихия севера, Чернобог нашей мифологии, не хочет остаться побежденным, и так как он, в сущности, трус – перед солнцем, например, тающий и скрывающийся, – то он очень чутко и подозрительно сторожит те слабые проявления силы, какие обнаруживаются в бедной больной… И едва только ему покажется, что она уж очень раздышалась, что гулять много стала, уж о плодах задумала, – он ее сейчас же морозцем и закует и мраком прикроет… И следует смерть за этой вспышкой жизни, и не выходит ничего больше, как два стиха русского поэта:

И начинается холод, грязь, мелкий дождь, тихий, как будто нерешительный, но пробирающий вас хуже всякой бури. «Людям скучно, людям горе», цветы поблекли, плодов нет, небо заволокло тучами,

Нет, этим чахоточным проявлением жизни вы меня не заставите восхищаться: я знаю, что за ним следует обыкновенно… Я знаю, что наш климат не таков, чтобы помочь чахоточному выздороветь; я знаю, что Чернобог славянской зимы сильнее всех ваших добрых домовых, русалок и других духов, вызванных на смотр безыменным, хотя и даровитым моим товарищем… {18}Да и помилуйте, что тут могут значить домовые? Хорошее хозяйство утвердить и оградить они могут:

Вот и все. А чтобы мне здоровья дать или охоты работать, или чтобы лишние тучи с неба скрасть – этого и не спрашивай. Тоже теперь русалки… Конечно, для того, кто спасается

и русалка соблазнительна, увлечь может так, что только борода седая всплывет, а мальчишки будут трунить над ней: «борода, дескать, выросла, а ума не вынесла». Но мы ведь не в глухих дубровах живем, а в благоустроенном государстве, в городе, считающемся третьим в Европе по своему великолепию… так что нам до русалок?.. Мы их в балете нередко видим и хоть увлекаемся подчас, но дела своего из-за них не забываем.