Владимир Киршин - Дед Пихто

— Баб Лена, я пойду поброжу. Придержите кота.

— Что, в поход? Сёдни-то ждать?

— Не знаю. Может, приду. Не решил ещё.

— Или чё не так? Или телевизер у меня громко?

— Да что вы. Всё отлично.

Я идеалист, я знаю. Я окружён подставными лицами — а идеал мой находится там, где ему и положено быть — в мире идей. Мы с ним никогда не встретимся, это невозможно. Я обречён. Я окружён подставными лицами, которые ни в чём не виноваты, — и я хочу их любить, как настоящих. Мне больше не нужны идеалы. Кто меня ими наказал? За что? Отрекаюсь. Хочу жить. И я зажмуриваюсь, я представляю, что всё и вся вокруг — настоящее, и... открываю стрельбу по банкам. Идиотизм. Знаешь, собираешься на охоту — снаряжение, маршрут, припасы, билеты

— добираешься до места, ночуешь, встаёшь на зорьке, крадёшься по мокрой траве, стылыми стволами водишь туда и сюда, слух, нюх, зрение таращишь во все стороны — и что? В этом леске пусто, пойду в тот. И в том пусто. И за оврагом. Где-то бабахнул выстрел, кому-то повезло. А может, блеф — но ты же не знаешь. И тогда стреляешь по воронам. Или по банкам на привале. Представляешь? Ехать двести вёрст на пяти транспортах, ещё двадцать вёрст пёхом в пудовых сапогах — чтобы добыть ворону. Или совсем уже банку.

Что за чушь я несу... Никакой я не охотник, ты не думай, я не в этом смысле!

«Нет, нет, я не думаю. Ты хорошо рассказывал. Расскажи ещё, что ты чувствовал без меня», — говорит Рыбка.

Калачов слабеет от умиления. У неё такой голос. У неё такое сердце! У неё такие глаза. Какого, кстати, они будут цвета? У Катюши в Москве они голубые — но это неприемлемо: декоративно.

В трамвае было много солнца и мало пассажиров. Калачов удобно устроился у окна. Мимо потёк городской пейзаж, потекли мысли — стройные ясные мысли обо всём вокруг и обо всём внутри себя по порядку, ладно так — точно и без мудрствований — а зачем? — рядом плыла родная душа, которой ничего не надо объяснять, а только называть — и Калачов называл свои мысли о встречных предметах и разные мелькающие воспоминания ухватывал и вплетал в свой рассказ, ни о чём особенно не задумываясь, — и не было на свете рассказа гениальнее, чем тот монолог Калачова для Рыбки.

Удивительный день. Восхитительная минута, целый ряд минут, много. Ну вот бывают же в жизни такие минуты, когда всё в порядке, когда ты сыт и ветерок ласкает кожу, и собеседница близка и тиха, как... Стоп, а где же она? Да вот же! И снова тёплая волна из-под сердца и до самых глаз: милая...

Милая, посмотри на меня — вот я выпрыгиваю из трамвая на остановке, вот поднимаюсь по ступеням концертного зала. Посмотри: меня, как дорогого гостя, встречает у дверей хозяин вечера — настоящий композитор Вальтер Лопушан. Посмотри, какие у меня друзья.

Калачов жмёт руку Лопушану, они обнимаются, говорят друг другу нежности. Вальтер Лопушан в бежевом смокинге и красной бабочке, сегодня у него праздник.

— Валюта, поздравляю, — говорит Калачов.

— Спасибо, родной, — отвечает Вальтер. Объятие, щетинистый поцелуй. — Ты у меня в тот раз носки оставил. Приди, забери.

— Ах они у тебя! Какая радость. Не зря я так сюда спешил.

— Носки свои чуял, кубыть.

— Я чуял положительные эмоции!

— Они с тебя слетели, когда ты свой рокендрол Свете показывал.

— Какой ещё рокендрол? Какая Света? — хохочет Калачов. — И вообще я не ношу носков — всё это буржуйские замашки.

И прочее такое.

Гостей было мало, можно было трепаться сколько влезет. Гостей было мало у Лопушана всегда: сложно пишет. Пишет, как слышит, а получается — для элиты. Он бы, может, и рад — ан нет, — ну и хорошо. Хорошо, когда в зале все свои. Хорошо, войдя в зал, махнуть рукой первому, на кого упадёт взгляд, подойти и плюхнуться рядом, не выбирая себе места — везде хорошо: мой зал. Моя раскладушка в моей норе. Мой Вальтер на моих скрипках играет мою любимую музыку. Хорошо.

Рядом оказался — Рыбка, посмотри! — настоящий кинорежиссёр Петя Денежкин. Мы с ним как-то раз гениальное кино снимали: он пригласил повеселиться, и как-то само получилось — кино. Увы, после вчерашнего Петя был заметно Безденежкин и сильно Хворо-бушкин. Дрожащие Петины колени упирались в спинку переднего ряда, руки блуждали, головы не было. Это — не голова.

— Калачов, — произнёс желудком Петя. — Калачов.

— Что, Петя, плохо?

— Калачов.

Вот такой фон для счастья Калачова (Петя, прости), такой контраст, и музыка. Музыку он слышал какую-то свою (и ты, Валёк, прости), она не совпадала с «наружной», и развращённый попсою слух искал механические ритмы, мелодические блоки, не находил их и дробил, дробил вещество музыки, рылся, снова дробил, измельчал его в пыль, в пудру, пудра искрилась, пыль струилась, разливалась рекой, текла долинами, пели ветры и со звоном из пыли рождались цветы — конечно, прекрасные, потому что мы все их так ждали...

— Калачов.

— Я здесь, Петя.

— Калачов, за мной!

Денежкин сунулся в проход и, не разгибаясь, помчался к дверям. Калачов нырнул за ним, удивляясь своей прыти и могуществу режиссёрской команды.

Влетев в буфет, Денежкин потребовал себе коньяку

— получив, выпил и резко окосел. При этом он стал уморительно похож на обкурившегося китайца.

Свежий, поющий внутренне Калачов смотрел на Петю с сожалением.

— Калачов, — китайским голосом произнёс Денежкин. — Позвони мне завтра в пять. Можно в Потсдам на халяву съездить. Тебе. Фильм на фестиваль отвезти. Каласо.

Калачов расхохотался громким здоровым смехом:

— Экий ты славный, Петя.

— Я серьезно. Поезжай. Больше некому. Я в Питере должен быть. Каласо.

Калачов насторожился. Да нет, не может быть, враньё. На всякий случай понурился:

— Да у меня и денег нет.

— Там всё оплатят. Отсюда мы тебе дадим. Там получишь марками — привезёшь, отдашь. Ну, решайся. Считаю до трёх: раз...

— Через Москву? — быстро спросил Калачов.

— Естественно.

Всё, Калачов оглох и ослеп. Ударил колокол, изнутри по рёбрам, как по ступенькам, щекоча и муча, побежали бесенята, и ноги сами заторопились куда-то, и руки вспорхнули, и рот вытянулся в глупейшей улыбке, — но Калачов усмирил геройски все свои члены, собрал, построил их и вернулся в зал в полном составе. Сел в кресло, замер неподвижно и ещё глаза полуприкрыл, как меломан будто, но все его мышцы трепетали. В Москву! В Потсдам!

НАДО:

Сфотографироваться срочно.

Нет, сперва постричься.

Сходить заполнить анкету и сдать куда следует.

Позвонить в Москву Катюше.

Позвонить московской тётушке насчёт ночлега: к Катюше неудобно. Или удобно?

Позвонить в Потсдам — как и чего там.

И где он вообще находится? Говорят, возле Берлина. Как добираться?

Позвонить в Союз кинематографистов.

Позвонить Денежкину насчёт денег.