Ги Мопассан - Слова любви. Рассказы. Перевод Елены Айзенштейн

Слово, которое он произнес, застряло в его горле; он оставался с зияющим ртом, с ужасающим взглядом.

Все с ревом затолкались; поднялся шум; но, после того как она кинула свой стул под ноги лейтенанту Отто, который рухнул во всю длину, она подбежала к окну, открыла его и, прежде чем могли до нее добраться, пропала в ночи, под дождем, который шел, не переставая.

В две минуты мадмуазель Фифи был мертв. Тогда Фриц и Отто, вынув оружие из ножен, хотели убить женщин, которые простерлись у них на коленях. Майор не совсем безболезненно предотвратил эту мясорубку, заперев в комнате, под присмотром двух человек, четырех растерянных женщин; потом, как если бы он расположил солдат для сражения, он организовал преследование беглянки, уверенный, что возьмет ее.

Пять человек, подстегиваемые угрозами, прочесали парк. Двести других прочесали лес и все дома долины. Мгновенно опустевший стол теперь использовался как последняя постель убитого; четыре офицера, негнущихся и протрезвевших, с твердыми лицами людей войны в действии, остались рядом с окнами, прощупывая ночь.

Сильный ливень продолжался. Сумрак наполнило беспрерывное омывание, бормочущий поток воды, который бежал, стекал каплями, фонтанировал.

Вдруг раздался залп оружия, потом очень далеко – другой, в течение четырех часов время от времени были слышны близкие и далекие взрывы, крики солдатских сборов, брошенные, как гортанные зовы, странные слова. Утром все вернулись. Двух солдат убили, а трое других, в пылу охоты и ночного преследования своим же товарищем, были ранены.

Рашель им найти не удалось.

Тогда жители почувствовали ужас, жилища взволновались пробежали, потрепали, всю местность, возвратились. Еврейка, казалось, не оставила ни единого следа.

Предупрежденный о произошедшем генерал приказал погасить дело, чтобы не давать плохих примеров армии; он вынес дисциплинарное взыскание командиру, который наказал своих подчиненных. Генерал сказал: «Мы не затем устроили войну, чтоб веселиться и нежничать с публичными девками». Граф Фальсберг, приведенный в ярость, решил отомстить всей стране.

Поскольку ему был нужен предлог для наказания без ограничения, он пришел к кюре и потребовал звонить в колокол по погибшему маркизу Д’Ейрику.

Против всех ожиданий, священник показал послушание, смирение, был полон уважения. И когда тело мадмуазель Фифи прошествовало, окруженное солдатами, которые, покинув замок Дувиль, маршировали на кладбище с заряженными винтовками, с оттенком очаровательной веселости похоронным звоном впервые прозвонил колокол, как если бы рука друга ласкала его.

Он звонил еще, и на завтра опять, и все дни. Он звонил так, как хотели. Иногда даже ночью колокол производил всего одно движение, и кидались два-три звука в темноте, охваченные необыкновенной жизнерадостностью, неизвестно почему пробужденные. Все крестьяне этого места говорили, что церковь заколдована. И никто, исключая кюре и дьячка, не приближался больше к колоколу.

Там, наверху, в тоске и одиночестве жила бедная девочка, втайне подкармливаемая кюре и дьячком.

Она оставалась в церкви до самого ухода прусских войск. Позже кюре заимствовал повозку у булочника и вечером перевез девушку из ее заточения в Руанский порт. Когда они приехали, священник поцеловал ее; она спустилась в публичный дом, хозяйка которого считала ее умершей.

Через некоторое время ее вытащил оттуда патриот, который без предубеждений полюбил ее за ее поступок, а потом она стала так дорога ему, что он женился на ней, сделав из нее Даму, которую ценил, как и многие другие.

У него была одна беспокойная страсть: охота. Он охотился все дни, с утра до вечера, с неистовой запальчивостью. Охотился зимой, как летом, весной, как осенью, на болотах, когда было запрещено охотиться в лесу и на равнине; охотился с гончими, охотился с собакой остановившейся, с собакой бегущей, наблюдая, поджидая в зеркале, охотился на хорька. Он не говорил ни о чем, кроме охоты, мечтал об охоте, повторял без конца: «Как были бы мы несчастны, если бы не любили охоту!»

Ему стукнуло пятьдесят, все шло хорошо, он оставался моложавым, несмотря на лысоватость, небольшую тучность и крепость. Он носил подстриженные усы, чтобы открыть губы и сохранить свободу рта: так удобнее было звонить в охотничий рог. В местности, где он жил, его называли коротко: мосье Гектор. Полное имя его – барон Гектор Гонтран де Кутелье. Он жил посреди леса, в маленьком наследном особняке; и он знал все местное дворянство и встречал в дни охоты всех мужественных его представителей; он часто бывал в одной семье, де Курвилей, своих милых соседей, веками живших рядом с представителями его рода.

В этом доме, где его баловали, любили, тешили, он как-то сказал: «Если бы я не был охотником, я бы никогда вас не покинул».

Мосье де Курвиль был его другом и товарищем с самого детства. Благородный фермер, он жил спокойно со своей женой, дочерью и зятем, мосье Дарнето, который ничего не делал под предлогом того, что изучает историю.

Барон де Кутелье часто обедал со своими друзьями, главным образом, для рассказов о своих охотничьих выстрелах, о собаках и хорьках, о которых он рассказывал, как о выдающихся личностях, которые ему хорошо известны. Он обнажал их мысли, их изобретательность, анализировал их, объяснял: «Когда Мёдор видел, что коростель пытается убежать, он говорил себе: «Подожди, мой мальчик, мы еще посмеемся». И тогда, сделав мне знак головой, чтобы я разместился в углу клеверного поля, он начинал просить с увертками, с громким шумом в неугомонных травах, чтобы подтолкнуть дичь в тот угол, откуда животное не могло больше убежать. Все происходило, как он предвидел; коростель вдруг оказался на меже. Невозможно было пойти дальше, не обнаружив себя. Коростель крикнул: «Щипок, собака!» – и скрылся. Мёдор тогда повалился, остановившись, и стал смотреть на меня; я сделал ему знак; он попытался. – Бру-у-у – коростель улетел прочь – я ручье на плечо – пах! – он упал; и Мёдор, сообщая об этом, задвигал хвостом, чтобы сказать мне: «Он играет там, мосье Гектор?»

Де Курвиль, Дарнето и две женщины безумно смеялись над этой живописной историей, в которую борон вложил всю свою душу. Он оживлялся, двигал руками, жестикулировал всем телом, и, когда он рассказывал о смерти дичи, грозно смеялся и в заключение всегда спрашивал: «Что ж, хороша?»

Если говорили о других вещах, он больше не слушал и пытался все время гудеть один, как оркестр. Кроме того, когда между двумя фразами наступала пауза, в такие моменты внезапного затишья, разрезавшие ропот слов, слышалось вдруг охотничье: «Тон-тон, тон-тэнь-тон-тон». И барон пытался надуть щеки, как если бы дул в свой рог.