Федор Крюков - Шквал

— Ну что за извинения, Тарас Григорьич! Садитесь! — сказал Лапин, морщась. Ему был неприятен поздний, странный визит, но делать было нечего. «Еще водки попросит», — подумал он с досадой.

Непорожнев сел осторожно, точно опасаясь упасть, и нетвердым, каким-то манерным голосом повторил:

— Да-с… насчет поясницы. Ну-с… а главное — повидать вас, мой милый Андрей Петрович! Вы меня простите, мой дорогой… я, может, не вовремя?..

— Бросьте вы извиняться, Тарас Григорьич! Ну, рассказывайте, как живете?

— А прекрасно. Служу. И могу сказать: успешно служу. Вот пришел вам похвастаться. Генерал Угорь… вы знаете его?

— Как же!

— Прекрасный генерал, чудо — не коленкор! «Я, — говорит, — тебя на два аршина под землей вижу: ты общество в руках можешь держать, мне такие люди нужны…» Все переменил: Чертихина — и то признал либералом, Авдюшкин даже закачался на своем посту, а я… укрепился. Вот какой это генерал!..

— Ну, поздравляю вас, — холодно, почти враждебно произнес Лапин.

— Позвольте. Не все. Потом поздравите. Не все… сулил земли нам. Серяковский юрт, потомственный…

— Не может быть, — равнодушно возразил доктор.

— Сам своей собственной губой брехал! — горячо воскликнул атаман, постукивая себя большим пальцем в грудь. «Вы, — говорит, — старички, в случае чего — прямо ко мне! Всякую нужду ко мне, и больше никуда! Чтобы я знал, кому и чего…» — «Да вот землицы бы нам, ваше п-ство!» — сейчас ему ораторы наши.

Непорожнев, изображая ораторов, говорил в нос, с особым, вульгарно-простодушным выражением.

— «Пишите! Составляйте приговор, обозначьте, какую землю и где желаете получить?» — «Да нам бы вот, ваше п-ство, у Серякова бы — куда лучше! И под руками… А земли у него невпроворот..» — «П-пишите и представляйте! А я направлю… я-я направлю! Я в своем округе сколько приговоров направил! Уезжал оттуда, — даже арестанты жалковали — образ мне поднесли!» — «Вот еще насчет жеребцов бы… тяжело нам с ними…» — «Что же, пишите и насчет жеребцов. Направлю, все направлю! Ничего, пишите. Только чтобы соймищ у вас не собиралось. Агитаторов этих разных хватайте и ко мне представляйте. А я уж сумею с ними поступить…»

— Что же, это недурно.

— Куда лучше! Мы — на другой же день ему приговорец, а через неделю уж и обратно получили — с надписью: «Впредь мне таких приговоров не представлять!..»

Непорожнев остановился, посмотрел на Лапина смеющимися глазами и с особенным выражением прибавил:

— А ведь качали! Положим, инструкции заранее были. Как кончил речь, так мне сейчас — этак потихоньку: «Атаман, ура…» Ну, я шапкой махнул: «Ура, господа! качать его п-ство». Прогремели ура, покачали, десятку на пропой выкинул. Это ли не начальник?.. Николая Ефимыча, старика одного, в маковку поцеловал. И сейчас, бедняк, как вспомнит, так и зальется слезами, «Сроду, — говорит, — меня ни один генерал не целовал… И не думал, а вот привел Господь дожить…» До слез рад…

Непорожнев покрутил головой и даже замычал. Трудно было разобрать, смеется он или боль сердечную хочет выразить этими звуками.

— Плохо живется, Андрей Петрович! — воскликнул он неожиданно переменившимся, совсем другим голосом, трезвым, искренним и горьким. — Тошно… Годов десять водки и в рот не брал, теперь — пью: душа горит… вертит вокруг сердца… душно в собственной рубахе… И всего обиднее за эту пихру, за наш народ! Не стоют они, сукины дети, ни гроша! Никакой твердости, никакого понятия… Горит душа: Боже мой, что было и что стало!.. Вспомнил и… и вот пришел к вам… под секретом, разумеется. Первым долгом — взглянуть, как вы тут… А во-вторых, сказать: на этих днях обыск у вас будет… верно!.. Я уж знаю. Так вы… того… Книжечки, какие получше, я у вас уж заберу… да…

Он около часу рылся в книжном шкафе, продолжая рассказывать об Угре, о распространяемых им прокламациях «Союза русского народа», о корреспонденциях в ведомости с описанием торжественных встреч и проводов. Наконец набрал с полсотни брошюрок, спрятал их под мундир и, похлопав себя по животу, сказал:

— Вот теперь у меня фигура поантичней будет. Как у господина у хорошего…

Прощаясь, он расцеловался с Лапиным, даже перекрестил его, потом заплакал чувствительными слезами подвыпившего человека. Уже совсем выйдя, он снова вернулся и спросил тревожным тоном:

— А что, водку мне не вредно?..

— Очень вредно, — сказал Лапин с весом.

— А ежели я коньячок?..

Дня через три действительно в квартиру доктора пришли полицейские чины с обыском. Это, впрочем, был скорее визит хороших знакомых, чем обыск, хотя знакомым из всех пяти лиц был один лишь Авдюшкин. Пристав, заседатель и два казака с полицейскими медалями были люди, новые для Лапина.

И пристав, и заседатель были в тужурках цвета хаки, при холодном оружии (у заседателя, впрочем, из кармана предательски выглядывала ручка револьвера). Они расшаркались с ловкостью почти военных людей и поочередно отрекомендовались:

— Полицейский пристав станицы Бобровской.

— Заседатель первого участка.

По узеньким погонам на их плечах, с одним просветом и как будто одной звездочкой, Лапин определил их чин: коллежские регистраторы. И от того, что чин был не очень велик, в голове мелькнула самонадеянная мысль: не так уж страшно!..

Пегое лицо пристава, изрытое рябинами и закопченное, очень напоминало морду не очень породистой, но серьезной легавой собаки — из тех склонных к созерцательности собак, что любят мирно дремать под окном у кухни да изредка, без особой охоты, щелкать зубами против надоедливых мух. Заседатель напоминал скорее суетливого, но неосновательного щенка и был весь точно сметаной вымазан: белые, торчащие из носа усы, белые брови, редкая белая шерсть на голове, не прикрывавшая прыщей на коже, и шмыгающий по сторонам трусливо-вороватый взгляд.

Пристав не без торжественности возложил на стол свой портфель, медленно раскрыл его и с глубокой, почти бездонной почтительностью извлек оттуда полулист бумаги.

— Вот позвольте предъявить сей документ, — сказал он деланно-равнодушным тоном, который предназначен был, видимо, подавлять своим ледяным холодом.

Самое обыкновенное предписание: на основании такого-то параграфа положения об усиленной охране произвести обыск для обнаружения нелегальной литературы. Точная ссылка на параграфы делала документ прямо идеальным с точки зрения законности. И все-таки в душе у Лапина в первый момент невольно, как звук неискоренимой человеческой слабости, поднялось чувство обиды и встали наивные вопросы: почему?.. На каком основании?.. По какому поводу?.. Однако некоторым усилием воли он заставил себя сделать веселую мину в скверной игре и беззаботным тоном сказал, указывая на книжные шкафы и письменный стол: