Эрих Кестнер - Фабиан. История одного моралиста

Опершись на перила моста, Лабуде смотрел вниз, на Шпрее. Фабиан, взволнованный, ходил взад и вперед, как у себя в комнате.

— Помнишь? — продолжал он. — Полгода спустя мы уже были мобилизованы. Мне дали восьмидневный отпуск, и я поехал в Грааль. Я поехал именно туда, потому что однажды уже побывал там в детстве. Стояла осень, и я меланхолично бродил по зыбкой земле ольшаников. Балтийское море словно взбесилось, курортников можно было по пальцам пересчитать. Мало-мальски сносных женщин там было не больше десятка, с шестью из них я переспал. Ближайшее будущее уже решило переработать меня на кровяную колбасу. Что же мне оставалось пока делать? Читать? Вырабатывать характер? Зашибать деньги? Я сидел в огромном зале ожидания, имя которому Европа. Через восемь дней придет поезд. Это я знал. Но куда он поедет и что станется со мной, не знала ни одна живая душа. А теперь мы опять сидим в зале ожидания, и опять имя ему Европа. И опять мы не знаем, что будет дальше. Мы живем только сегодняшним днем, кризису не видно конца.

— К чертовой матери! — закричал Лабуде. — Если все будут рассуждать, как ты, жизнь никогда не наладится. Думаешь, я не чувствую сиюминутности нашей эпохи? Думаешь, недовольство — твоя привилегия? Но я, несмотря ни на что, пытаюсь действовать разумно.

— Разумные никогда не придут к власти, — сказал Фабиан. — А справедливые тем паче.

— Ах, вот как? — Лабуде подошел вплотную к своему другу и обеими руками схватил его за воротник пальто. — Но почему бы все-таки не попытаться?

В это мгновенье оба услышали выстрел, чей-то крик и еще три выстрела с другой стороны. Лабуде бросился в темноту и вдоль моста побежал к музею. Опять выстрел.

— Хорошенькие шуточки, — пробормотал Фабиан уже на бегу, он хотел, несмотря на боль в сердце, догнать Лабуде.

У ног бранденбургского Роланда, скорчившись, сидел человек и, размахивая револьвером, кричал:

— Ну, погоди у меня, свинья паршивая! — Потом он снова выстрелил по невидимому противнику. Вдребезги разлетелся фонарь. Осколки со звоном посыпались на мостовую. Лабуде выхватил оружие из рук стрелявшего, а Фабиан спросил:

— Почему, собственно, вы стреляете сидя?

— Потому что я ранен в ногу, — буркнул тот. Это был коренастый молодой человек в кепке. — Вот скотина! — прорычал он. — Но я знаю, как тебя зовут. — И погрозил в темноту.

— Икра пробита навылет, — констатировал Лабуде; он опустился на колени и, вытащив из пальто носовой платок, попытался сделать временную перевязку.

— Все началось там, в пивной, — жалобно проговорил раненый, — он намалевал на скатерти свастику. Я не смолчал. Он тоже не смолчал. Я съездил его по уху. Хозяин вышвырнул нас вон. Этот парень пошел за мной и стал издеваться над Интернационалом. Я обернулся, и тут он выстрелил.

— Ну и что, вы остались при своих убеждениях? — спросил Фабиан, глядя сверху вниз на раненого, который сжал зубы, пока Лабуде возился с его раной.

— Пули там уже нет, — заключил Лабуде. — Неужели ни одна машина не пройдет? Тут как в деревне!

— Даже полицейского не видно, — с сожалением заметил Фабиан.

— Только его мне недоставало! — Раненый попытался подняться. — Чтобы арестовали еще одного пролетария лишь за то, что он позволил какому-то наци перебить себе кости.

Лабуде удержал его, посадил опять на землю и велел своему другу во что бы то ни стало найти такси. Фабиан бросился через улицу, за угол, вдоль ночной набережной.

В ближайшем переулке стояли такси. Фабиан велел шоферу ехать к Бранденбургскому музею, возле Роланда ждут пассажиры. Машина тронулась. Фабиан пешком пошел за нею, стараясь дышать глубоко и размеренно. Сердце бешено колотилось. Громко стучало под пиджаком. Билось в горле. Пульсировало в висках. Он остановился и вытер лоб. Будь проклята эта война! Будь она проклята! Отделаться от нее только болезнью сердца — еще не так плохо, но Фабиан был по горло сыт даже воспоминаниями. По провинциям рассеяно множество уединенных домов, где все еще лежат искалеченные солдаты. Мужчины без рук и ног. Мужчины с устрашающе изуродованными лицами, без носа, без рта. Больничные сестры, которых ничем уже не испугаешь, вводят этим несчастным пищу через стеклянные трубочки, которые они вставляют в зарубцевавшееся отверстие, там, где некогда был рот. Рот, который смеялся, говорил, кричал.

Фабиан свернул за угол. Вон и музей. Машина остановилась. Он закрыл глаза и вспомнил страшные фотографии, виденные когда-то; они и поныне всплывали в его снах, нагоняя на него ужас. Эти жалкие подобия бога! По сей день лежат они в изолированных от мира домах, не могут даже есть сами и все-таки вынуждены жить дальше. Ведь убивать их — грех. А сжечь им лица огнеметами — грехом не считалось. Семьи ничего не знают о мужьях, отцах, братьях. Им сказали, что они пропали без вести. С тех пор минуло уже пятнадцать лет. Жены вновь повыходили замуж. А покойник, которого кормят через стеклянную трубочку где-то в провинции Бранденбург, живет в своей семье лишь как фотография над диваном или букетик цветов в дуле ружья на стене, под которым сидит его довольный преемник. Неужели опять будет война? Неужели мы опять до этого докатимся? Вдруг кто-то крикнул:

— Э-эй!

Фабиан открыл глаза и огляделся: кто же это кричит? Человек лежал на земле, опершись на локоть, другую руку он прижимал к ягодице.

— Что с вами?

— Я тот, другой, — отвечал человек. — Я тоже ранен.

Фабиан широко расставил ноги и захохотал. С другой стороны, отлетая от каменной стены музея, ему вторило эхо.

— Извините, — проговорил Фабиан, — мой смех не очень-то вежлив.

Раненый согнул ногу в колене, скорчил гримасу и, оглядев свои залитые кровью руки, злобно сказал:

— Это ваше дело. Настанет день, когда вам будет не до смеха.

— Что ты там застрял? — в сердцах крикнул Лабуде, переходя улицу.

— Ах, Стефан, — отвечал Фабиан, — у меня тут второй дуэлянт с пулей в мягком месте.;

Они подозвали шофера, перенесли национал-социалиста в машину и усадили рядом с коммунистом. Потом влезли сами и велели ехать к ближайшей больнице.

Машина тронулась.

— Очень больно? — спросил Лабуде.

— Терпимо, — ответили оба одновременно, мрачно глядя друг на друга.

— Ты предал свой народ! — буркнул национал-социалист. Он был крупнее рабочего, несколько лучше одет и смахивал на коммивояжера.

— Ты предал рабочих! — отвечал коммунист.

— Ты недочеловек! — крикнул первый.

— Ты обезьяна! — крикнул второй. Коммивояжер сунул руку в карман. Лабуде вцепился ему в запястье.

— Отдайте револьвер! — приказал он.

Тот сопротивлялся. Тогда Фабиан вытащил у него оружие и спрятал к себе в карман.

— Господа, — сказал он, — то, что с Германией так дальше продолжаться не может, никому из нас не внушает сомнений. И то, что кое-кто пытается теперь с помощью неприкрытой диктатуры увековечить нынешнее, абсолютно неприемлемое положение вещей, — грех, за который скоро придет расплата. Тем не менее не стоит снабжать друг друга лишними дырками. Если бы вы стреляли лучше и сейчас вас везли бы не в больницу, а в морг, вы бы тоже ничего особенного не достигли. Ваша партия, — он имел в виду фашиста, — знает только, против чего она борется, да и то не очень точно. А ваша партия, — он обратился к рабочему, — ваша партия…