Чарльз Буковски - Рассказы журнала [Иностранная литература]

— И это вправду действует?

— Ну, я не знаю… Обмен может привести к конфликтам… впоследствии. Все это необходимо обсудить… как следует обсудить, заранее. И потом, люди могут попросту мало знать, сколько бы они все это ни обсуждали…

— А вы достаточно знаете, Джо?

— Ну, эти обмены… Думаю, некоторым они подходят…может быть, многим. А мне, кажется, они не годятся. Я чересчур строгих правил.

Джо допил свой стакан. Эдна поставила свой, не допив, и встала.

— Слушайте, Джо, мне надо идти.

Джо направился к ней через комнату. В этих брюках он был похож на слона.

Она увидела его большие уши. Потом он схватил ее и принялся целовать. Сквозь все выпитое пробивался скверный запах у него изо рта. Запах был просто отвратный.

Часть его рта оставалась свободной. Он был силен, но сила его не была безупречной, она умоляла. Эдна отвернулась, но он все равно ее обнимал.

ТРЕБУЕТСЯ ЖЕНЩИНА.

— Отпусти меня, Джо! Ты слишком спешишь ! Отпусти!

— Зачем же ты, сука, пришла?

Он вновь попытался ее поцеловать, и ему это удалось. Это было ужасно. Эдна резко подняла колено. Удар пришелся в цель. Он схватился за промежность и рухнул на ковер.

— Боже, боже… зачем ты это сделала? Ты хотела меня убить…

Он принялся кататься по полу.

Ну и задница, подумала она, у него мерзкая задница.

Она оставила его кататься по ковру и бегом спустилась по лестнице. Воздух на улице был свежий. Она услышала, как разговаривают люди, услышала их телевизоры. Идти до ее квартиры было недалеко. Она почувствовала, что нужно еще раз принять ванну, выбралась из своего синего вязаного платья и тщательно вымылась.

Потом она вылезла из ванны, насухо вытерлась и накрутила волосы на розовые бигуди. Она решила с ним больше не видеться.

Это был маленький кабинетах на третьем этаже старого здания неподалеку от дешевых притонов. Джо Мейсон, президент «Роллеруорлд инкорпорейтед», сидел за обшарпанным письменным столом, который он арендовал заодно с кабинетом.

На столе, сверху и по бокам, были вырезаны надписи: «Рожденный умереть». «Одни покупают то, за что других вешают». «Дерьмовый супец». «Ненавижу любовь сильнее, чем люблю ненависть».

На единственном оставшемся стуле сидел вице-президент, Клиффорд Андервуд. Имелся там и один телефонный аппарат. Кабинет пропах мочой, однако туалет находился в сорока пяти футах дальше по коридору. Имелось и окно, выходившее в переулок, пожелтевшее окно с толстыми стеклами, которые пропускали в помещение тусклый свет. Мужчины курили сигареты и ждали.

— Когда ты велел ему прийти? — спросил Андервуд.

— В девять тридцать, — сказал Мейсон.

— Это не имеет значения.

Они ждали. Еще восемь минут. Оба закурили по новой сигарете. Раздался стук.

— Входи, — сказал Мейсон. Это был Урод Канджаки, бородатый, шесть футов шесть дюймов, триста девяносто два фунта. От Канджаки дурно попахивало. Пошел дождь. Слышно было, как под окном гремит товарняк. Это направлялись на север двадцать четыре вагона, битком набитые коммерцией. От Канджаки все еще попахивало. Он был ведущим игроком «Желтых курток», одним из лучших хоккеистов на обоих берегах Миссисипи, на расстоянии двадцати пяти ярдов от каждого берега.

— Садись, — сказал Мейсон.

— Стула нет, — сказал Канджаки.

— Сделай ему стул, Клифф.

Вице-президент неторопливо поднялся, всем своим видом показывая, что готов сию же секунду пернуть, но вместо этого подошел к окну и прислонился к дождю, который хлестал в толстое желтое стекло. Канджаки опустил обе ягодицы на стул, протянул руку и закурил «Пэлл-Мэлл». Без фильтра. Мейсон облокотился на стол.

— Ты невежественный сукин сын.

— Минутку, старина!

— Хочешь сделаться героем, сынок? Возбуждаешься, когда твое имя выкрикивают маленькие девочки с безволосыми мохнатками? Любишь цвета родного флага? Любишь ванильное мороженое? Все еще дрочишь свою крошечную пипку, засранец?

— Послушайте, Мейсон…

— Молчать! Три сотни в неделю! Я плачу тебе три сотни в неделю! Когда я нашел тебя в том баре, у тебя на очередной стакан не хватало… ты страдал белой горячкой и питался какой-то благотворительной капустной бурдой! Ты даже коньки надевать не умел! Ты был полным ничтожеством, а я сделал из тебя человека, но могу опять сделать тебя полным ничтожеством! Для тебя я — Бог. К тому же Бог, который не прощает тебе ни грехов, ни провалов!

Мейсон закрыл глаза и откинулся на спинку вращающегося стула. Он затянулся сигаретой. На нижнюю губу ему упала искорка горящего пепла, но он был слишком взбешен, чтобы обращать внимание на подобные пустяки. Он попросту позволил пеплу обжечь губу. Когда пепел догорел, он, не открывая глаз, вслушался в шум дождя. Обычно он любил слушать дождь. Особенно когда сидел в помещении, и за аренду было уплачено, и никакая женщина не сводила его с ума. Но сегодня дождь не помогал. Мейсон не только чуял запах Канджаки, он ощущал его присутствие нутром. Канджаки был хуже поноса. Канджаки был хуже мандавошек. Мейсон открыл глаза, выпрямился и посмотрел на него. Господи, чего только не приходится терпеть, чтобы оставаться в живых.

— Малыш, — негромко сказал он, — вчера вечером ты сломал Сонни Велборну два ребра. Ты меня слышишь?

— Послушайте… — начал Канджаки.

— Не одно ребро. Нет, одного тебе мало. Два. Два ребра. Слышишь меня?

— Но…

— Слушай, засранец! Два ребра! Слышишь меня? Ты меня слышишь?

— Я вас слышу.

Мейсон положил сигарету, встал с вращающегося стула и, обойдя стол, подошел к стулу Канджаки. Внешность Канджаки, можно сказать, имел привлекательную. Канджаки, можно сказать, был красавчик. Чего никак нельзя было сказать о Мейсоне. Мейсон был стар. Сорок девять. Почти лыс. Сутул. Разведен. Четверо мальчиков. Двое из них в тюрьме. Дождь не кончался. Он мог лить еще два дня и три ночи. Река Лос-Анджелес могла прийти в возбуждение и притвориться рекой.

— Встать! — сказал Мейсон.

Канджаки встал. И тут Мейсон погрузил ему в живот левый кулак, а когда голова Канджаки поникла, он водрузил ее на место ребром правой ладони. Тогда он почувствовал себя немного лучше. Это помогло, как чашечка шоколадно-молочного «Овалтина» морозящим задницу январским утром. Он обошел стол и снова сел.

Сигарету он на сей раз курить не стал. Он закурил свою пятнадцатицентовую сигару. Свою послеобеденную сигару он закурил до обеда. Вот насколько лучше он себя чувствовал. Давление. Нельзя давать этому дерьму повышаться. Его бывший шурин помер от желудочного кровотечения, потому что не знал, как отвести душу.

Канджаки снова сел. Мейсон посмотрел на него.

— Это, малыш, не спорт, а работа . Мы не верим в целесообразность нанесения людям повреждений , понятно я выражаюсь?