Александр Бушков - Майор и волшебница

Чугунцов первым плюхнулся в жесткое кресло, вытащил сигареты и нетерпеливо спросил:

— Ну что?

Я сказал:

— Радаев тебе велел передать одно-единственное слово: «Радуга». — И когда он шумно, с видимым облегчением вздохнул, добавил не без сарказма: — Я так понимаю, это код? Означающий, что все обошлось благополучно и нас не нужно брать в наручники?

— Ну, ты сказанул, — ухмыльнулся Чугунцов совершенно непринужденно. — При любом обороте дела никто не собирался брать вас в наручники. Что, не веришь?

— Отчего же, верю, — сказал я. — Вы ж должны были прекрасно понимать, что ни я, ни она и так никуда отсюда не денемся: не дезертировать же, не в леса же уходить…

— Ох, Федя… Не будешь же ты отрицать, что кое в чем да виноват? Не будешь… Линда, что вы на меня как-то странно смотрите?

Линда чуть поколебалась, но потом решительно ответила:

— Я понимаю, что рядовой офицеру такого говорить не должен, и все же… Вы мне неприятны — из-за той роли, которую в этой истории сыграли, — и добавила с вызовом: — Можете отправить меня на гауптвахту за неподчинение к офицеру. Я дочь офицера и многое понимаю.

— Ну что вы так уж… — поморщился он. — У кого рука поднимется отправить вас на гауптвахту? Мы ж все не грубые солдафоны, а тонкие ценители прекрасного… — и продолжил чуть шутовски: — Что ж, трагедия нешуточная: очаровательной девушке я неприятен. Но поскольку девушка все равно чужая, я постараюсь это пережить… — и добавил гораздо серьезнее: — Федя, а ты, часом, на мня зуб не держишь?

Вот так оно в жизни оборачивается. Полтора года воевали вместе, смело можно сказать, приятельствовали… Никаких сомнений: именно ему Радаев с самого начала поручил это дело, в том числе круглосуточную слежку за нами. Понять полковника легко: слишком многие из его подчиненных были сугубыми материалистами и не проявили бы должного рвения и должной серьезности, а вот Чугунцов после той истории в Полесье таковым быть перестал…

И все же я не испытывал к нему не то что злобы, но даже и неприязни: ну что поделать, если служба у человека такая? На его месте мог оказаться и я, а он — на моем…

— Ни малейшего зуба, — сказал я.

— Вот видите, Линда? — спросил Чугунцов. — Берите пример с Теодора. Уж он-то прекрасно понимает, что я не подлец и не зверь, просто служба у меня такая, и на моем месте он наверняка поступил бы так же. И не забудьте, что он и в самом деле немного нагрешил. Из самых благородных побуждений, я понимаю, но тем не менее… А он не мальчик, не варенье тайком съел, мы с ним не дети. Как писала одна талантливая поэтесса: малютки-мальчики сегодня — офицерá, — и добавил с ненаигранным любопытством: — Значит, я вам теперь неприятен. А ведь раньше, ручаться можно, вы ни о чем не догадывались. Значит, уже в приемной меня… не знаю, как и сказать… умением вашим просветили, как рентгеном, да?

Линда чуть задрала подбородок:

— Мне кажется, товарищ майор, ваш вопрос не имеет отношения к службе, так что я, полагаю, не обязана отвечать.

— Характер… — сказал Чугунцов скорее одобрительно, чем осуждающе. — Чувствуется офицерская дочка, — и широко улыбнулся. — Завидую Фединому хладнокровию. Откровенность за откровенность. Лично мне было бы чуточку жутковато жить с такой девуш— кой.

— А ему вот — нет, — отрезала Линда.

— Я и говорю — завидую… — Он встал. — Ну, пойдемте? Отвезу вас.

— С вашего позволения, мы пойдем пешком, — решительно сказала Линда. — Времени у нас много, идти недалеко, и погода прекрасная…

— Воля ваша, честь имею! — он четко козырнул и вышел в коридор.

— Служба у человека такая, Линда, — примирительно сказал я. — Ты же офицерская дочка, должна понимать. Увы, мы с тобой сами дали повод…

— Да все я понимаю. Но неприятный осадок на душе… Пойдем?

На улицах уже появились первые «подснежники» — самые храбрые цивильные немцы, как правило, либо весьма преклонного, либо совсем юного возраста. Первые полагали, что терять им нечего, а вторые не умели еще толком бояться, зато военная техника их очень привлекала. Но подавляющее большинство прохожих составляли наши военные — и, что скрывать, чертовски приятно было идти рядом с такой девушкой, порой ловя откровенно завистливые взгляды: было мне тогда, не забывайте, от роду всего-то двадцать шесть годочков… В левой руке я нес сложенное пополам личное дело Линды (Радаев отдал-таки, когда мы уходили), которое я твердо намеревался, едва вернемся домой, к чертовой матери спалить в печке вместе со всеми ее немецкими документами. И тогда, Радаев прав, перестанет существовать Линда Белофф, останется только Линда Белова…

Вот именно, Радаев… Чересчур уж щедрые авансы он Линде выдал. Нет, я не сомневался, что все обещания он сдержит, но очень уж щедрые авансы, а он к таким никогда не был склонен. Поневоле думается, что тут есть какая-то потаенная подоплека. Может быть, я и ошибаюсь, но, вполне возможно, у него уже намечено для Линды какое-то конкретное задание, и чертовски важное — очень серьезное, раз он так щедр. Вполне может оказаться, что я угадал. Остается лишь верить, что никакой опасности для нее и в самом деле нет…

…Комдив всегда выполнял свои обещания, шла ли речь о поощрении, или о взыскании. И никогда их выполнение не затягивал. Так что уже через сутки Линда вновь надолго задержалась у зеркала, но на сей раз не вертелась, как это было с формой, а стояла, любуясь новешеньким орденом Славы третьей степени на груди — слева, как полагается.

— У меня прежняя мысль, — сказал я, понаблюдав за ней довольно долго. — Что сказал бы по этому поводу твой отец?

— А он ничего не сказал бы, — безмятежно ответила Линда, прямо-таки лучезарно улыбаясь. — Он бы просто остолбенел и потерял дар речи — дочка не просто в мундире русской гвардии, но и с военным орденом на груди, как вы все говорите, самым почетным солдатским… — Она чуточку посерьезнела. — Кто бы подумал, что мои умения можно поставить на службу войне…

— Мир у нас такой, чтоб его, — подумав, сказал я. — Сдается мне, нет в нем такого, что бы человек не исхитрился поставить на службу войне. Ну, что делать, другого у нас нет и никогда не будет…

Она подошла вплотную, глянула мне в лицо вдруг ставшими печальными глазами:

— Теодор, это, конечно, глупо и нелепо… Но мне пару раз казалось: а вдруг ничего этого нет? Вдруг все это мне снится? А на самом деле я сейчас умираю от голода где-то на обочине? Очень уж все хорошо и спокойно…

— Глупости, — сказал я и поцеловал ее.

И, разумеется, не рассказал, что и меня пару раз за последний год посещала эта же нелепая, диковатая, абсурдная мысль: а вдруг ничего этого нет? Вдруг я сейчас подыхаю в грязном окопе где-нибудь в степях у Дона, и секунды предсмертного бреда растянулись в недели и месяцы? И все это мне мерещится: что в армии ввели погоны, что мы вот-вот добьем Германию? Прекрасно понимал, что это абсурд, но все равно бывало жутковато…