Патрик Уайт - Фосс

И там, в таинственном саду, полном резких запахов, она особенно остро чувствовала свою близость к еще не родившемуся ребенку и любовь к мужу. Темнота и листья надежно укрывали самые сокровенные формы, самые сокровенные мысли. Скоро он напишет, твердила она себе. Как будто слова кому-то нужны! Задолго до того, как перо прикоснулось к бумаге и бумага опустилась на траву в своей последней метаморфозе, Лора полностью открылась. В вечернем саду их доверчивые тела брезжили рядом, постоянно меняя формы, то выходя на свет, то погружаясь в темноту. Или же две женщины сидели и смотрели друг на друга, в то время как одна из них пыталась вспомнить глаза своего мужа. Если бы только она могла всмотреться глубже, глубже, в самую глубь…

Однажды она почувствовала, как ребенок толкается внутри нее, и прикусила губу, пытаясь осознать, какую именно форму приняла ее любовь.

– Ох, как холодно, – простонала Роуз Поршен. – Как холодно!

Страх вынудил ее потревожить хозяйку.

– Напротив, – прошептала Лора, – сегодня тепло. Вообще-то, даже слишком тепло…

Ее вынудили вернуться в свое настоящее тело. Молодая женщина взяла горничную за холодные, закоченевшие пальцы и повела в дом.

Как-то вечером Роуз сидела возле лампы, занимаясь рукоделием, чтобы успокоить хозяйку, и вдруг резко подняла глаза. На сером лице безжалостно проступили глубокие морщины, и при свете бедняга более чем когда-либо смахивала на бессловесную скотину.

– Ох, мисс, я этого не вынесу! – вздохнула Роуз.

– Тебе придется, – сказала Лора, поднимаясь.

Женщина стиснула зубы, по лицу полился серый пот. Из нее будто вышибло дыхание.

– Время пришло.

– Не уверена, – ответила Роуз. – Боли страшные! Лучше бы я умерла…

И тогда Лора послала Джима Прентиса за акушеркой, которая явилась незамедлительно с кожаным саквояжем и непогрешимым знанием о мире.

Миссис Чайлд была приземистой женщиной с пронзительными черными глазками-камешками, словно скатившимися с ее траурной, украшенной гагатами шляпки. Исходя из соображений профессионального характера, она проигнорировала пациентку и принялась перечислять мисс Тревельян предметы, которые понадобятся для операции. И все это время акушерка поглядывала по сторонам с таким видом, будто ее призванием была торговля мебелью, потому что миссис Чайлд знала: как бы скромно ни держались люди, сбрасывать со счетов нельзя ни красное дерево, ни узорчатую парчу. Поэтому осматривалась она основательно.

Сняв шляпку и мантилью, акушерка соизволила заметить пациентку. Она кинулась к Роуз, взметнув кудряшками, и хорошенько ее ущипнула.

– Ах вы, миссис Поршен! – вскричала эта жизнерадостная особа. – Беда ваша не беда, уже завтра будете восхвалять небеса за этот дар!

Беременная женщина, цепко державшаяся за живот обеими руками, испустила ужасный стон. Миссис Боннер, укрывшаяся в дальней маленькой гостиной, которой почти не пользовались, содрогнулась. Акушерка поцыкала.

– Вот что, милочка. Не следует противиться дару столь дивному! Женщина поистине благословенна, как выразился один преподобный джентльмен. Только я не думаю, что время пришло, либо же не разбираюсь в своем деле, а уж в этом меня вряд ли кто обвинит! Знаете, я бы сказала, у вас есть еще два, три или даже четыре часика. Пока же, мисс, я хотела бы немного подкрепиться. Обедаю я всегда рано, чтобы быть наготове, ведь ночной воздух так действует на бедняжек…

Пока миссис Чайлд поглощала славную баранью котлетку с щедрой порцией сладкого соуса и расписывала Касси подробности более увлекательных случаев из своей практики, Лора Тревельян занималась необходимыми приготовлениями. Она развила бурную деятельность.

– О, мой лучший ковер! – стенала миссис Боннер в дальней гостиной.

– Я застелила его газетами, – ответила племянница. – Положила «Геральд» в целых четыре слоя.

Тетушку это ничуть не утешило. Сидя в одиночестве (супруг ее неожиданно вспомнил о послании, которое следовало передать другу немедленно, а добрая миссис Прингл увезла их дочь Беллу на столько, сколько потребуют обстоятельства), миссис Боннер читала Писание и возносила молитвы о несчастной страдалице, то есть о себе. Так она и провела вечер, закрывшись в душной комнате.

Внезапный громкий вопль разбил вдребезги все стекла в доме. Стены рушились. Плоть оседала, скользя по позвоночнику, чтобы еще больше съежиться от топота акушерки, помчавшейся по лестнице как резиновый мячик. Она была маленькой отважной женщиной, которая ринулась на битву с самой жизнью, и битва эта затянулась до рассвета.

В свободной комнате мягкий свет ламп сделался непомерно ярок. От него было не скрыться, и пушистый ковер больше не приглушал звуков. Акушерка усадила роженицу на кресло с прямой спинкой, с которого ее плотная рубашка свисала длинными, застывшими складками. Видя, как Роуз корчится в муках, столь жаждавшая их для себя девушка и сама обратилась в камень. Сложенные в замок руки покоились у живота, пока она стояла в углу недвижным изваянием и слушала, как судьба выносит приговор.

Одна лишь акушерка сновала туда-сюда, двигаясь с упругостью резинового мячика.

– Руки на подлокотники, милая, – советовала она. – Потом еще спасибо скажете!

Роженица завизжала.

Комнату наполнял поток бесконечного времени. Лора Тревельян готова была помолиться, однако обнаружила, что разум ее намертво прилип к небу.

В конце концов даже воющий зверь утих.

– Головка никак не проходит, – заметила окруженная облаком темных кудряшек миссис Чайлд, копошась и путаясь в складках рубашки Роуз Поршен. – Вот ведь строптивая негодница!

Будущей матери было все равно – она тонула в волнах боли.

Несмотря на окаменевшие руки и ноги, Лора Тревельян едва не кричала от муки. Из горла рвался стон. Их всех задушит тьма, подумала она, и тут лица женщин наконец начали претерпевать причудливые превращения. Благодаря божественному милосердию мертвенно-бледный камень обращался в плоть. Из-за ставен пробился серый свет, тонкие полоски легли на газеты, устилавшие ковер.

«Оно движется, мы движемся, мы спасены!» – едва не вскричала Лора Тревельян, но звуки по-прежнему застывали у нее в горле. Предельная мучительность радости выкручивалась, изгибалась, корчилась.

Потом ликующе возопил рассвет. Ведь дитя начало жить! Пронзительно закричали петухи. Примирительно заворковали голуби. Спящие поплотнее завернулись в свои сны и приняли участие в великих деяниях. По жилам утра заструился красный свет.

Лора Тревельян прикусила щеку, и из ее тела вышел ребенок.

– Ну вот, – сказала акушерка. – Живой и здоровый!

Зевнув, она добавила:

– Девочка, – словно пол ребенка не имел значения.