Патрик Уайт - Фосс

Однако молодой человек приобщился к такому разгулу стихий, а потом еще и собственных чувств, что не смог уловить божественное Слово – он услышал лишь раскат грома, исходящий от восковых барабанов. Пытаясь избавиться от оцепенения, он тряс головой до тех пор, пока не зазвенело в ушах.

Фосс ухмылялся. Всадник видел его губы, потому что дождь свернулся и отступил во внешнюю темноту. Вокруг раздавались только вздохи ветра, и на небо выплыла прелестнейшая из галлюцинаций – луна. Диск ее вращался, исчезал и появлялся вновь, разрезая белые мятущиеся космы облаков.

На краю гряды кобыла замерла, покачиваясь, и подняла голову. Потом низринулась туда, где, как она знала, находится реальность. И в этот промежуток времени руки Фосса и всадника соприкоснулись на верши- не, из глазниц и ртов хлынули отблески тления и лунный свет, и души их соединились на фоне покоренных реальностей.

Итак, подобное идет к подобному и будет спасено или же проклято. Спускаясь по склону, молодой человек придумал стихотворение, в котором шелковистое зернышко, упавшее на Млечный Путь с Луны, воскресло благодаря Солнцу, возложившему на него руки. Его ладони с подозрительно распухшими костяшками весьма созидательны, если только отважишься принять их благословение. Один отважился и сразу понял, что мир огня и мир льда – это все тот же мир света; и тогда впервые за всю историю озарилась третья, темная планета.

Луна взошла, и на спуске по сияющему склону, испещренному западнями водяных потоков, Лемезурье забила дрожь. Он, некогда несший в своей груди солнце, замерз при ярком свете собственной луны. Зубы его крошились, словно куски сахара. Надежда была лишь на земное спасение, разумеется, и виделась ему в маленьком пятнышке света – свечном огарке, горевшем за брезентовым пологом у подножия горы.

По иронии судьбы, свет исходил из палатки Фосса, который методично писал в путевом журнале. Остальные в ту дождливую и ненастную ночь попытались бороться с темнотой, но быстро провалились в насыщенный водяным паром сон, попа́дав вповалку во второй палатке.

– Это вы, Фрэнк? – окликнул Фосс.

– Да, – ответил Лемезурье, обращаясь к светящейся парусине.

– Передали послание? – спросил немец.

– Да.

– Как поведут себя овцы, если их бросить на произвол судьбы? – поинтересовался свет. – Думаете, они что-нибудь поймут, стоя среди кустов? Тишина, с одной стороны, станет громче, когда проникнет сквозь шерсть. И все же у них будет вода и трава, они смогут пить и есть прежде, чем лягут на землю и умрут. В любом случае, умирать для овец вполне естественно.

– Да.

– А мы будем с удовольствием поедать овец, зарезанных Ральфом и Тернером. Подвялим мясо на солнце, если оно проглянет. Как думаете, Фрэнк, погода позволит нам высушить мясо?

Но Лемезурье уже ушел. И Фосс, оставшись один, вскоре продолжил писать в журнал.

Стреножив усталую кобылу, Лемезурье, будучи по-прежнему одержим, заполз во вторую палатку, где спали все прочие, белея голыми животами на поверхности темноты, вместе со своими снами и храпом. Молодой человек скинул мокрую и мятую одежду, завернулся в одеяло и никак не мог унять дрожь. В низкой палатке ему было мучительно тесно, словно во чреве. Порывшись в своих вещах, он нашел крошечный огарок – предмет весьма ценный – и покрытую вмятинами трутницу; пламя наконец задрожало на фитиле, и он улегся, дрожа и скрипя зубами, по-видимому, уже весь во власти лихорадки.

Глядя сквозь ресницы, Гарри Робартс увидел, как Лемезурье достал книжку, в которой так часто писал. Ворочаясь в ознобе, он, несомненно, подбирал слова с большим трудом. Или же пересохшие губы мужчины втягивали воздух, чтобы вновь ощутить сладость страдания. Мальчику, делившему с ним то же прозрачное чрево, страстно хотелось ворваться в неведомую жизнь, коей он не знал, только чуял. Гарри трепетал от возбуждения и в то же время боялся, а зубы луны распиливали сырую парусину, скользкая земля продолжала вздыматься, и мужчина записывал свои болезненные мысли. Наконец Лемезурье откинулся назад, умостив голову на седле, и Гарри Робартс увидел, как прозрачные пальцы сдавили пламя на вонючем огарке.

Ангус и Тернер быстро забылись сном возле догорающего костерка, и по обе стороны кряжа не осталось ни одного бодрствующего.

С недавних пор эти двое были неразлучны, хотя бы потому, что ценили заурядность друг друга. В результате ни один из них не мог понять природу их взаимоотношений и каждому они льстили. Опустившийся Тернер, который не мог смотреть вперед кроме как с прищуром, да и то видел все в искаженном виде, которого изрыгнула такая трясина, о какой никто здесь и не слыхал, и который в последнее время затеял страдать от гнойных нарывов, этот самый Тернер полюбил богатого и молодого помещика и буквально не мог без него жить. Ральф Ангус, прежде такой лощеный, чьи бакенбарды в мирной обстановке вились мужественными рыжеватыми колечками (по масти он был вылитый гнедой конь), мог бы посмеяться над дружбой Тернера, если бы со временем не преисполнился к нему благодарности. Он обнаружил, что с Тернером можно говорить о мелочах. Они беседовали о погоде и состоянии своих желудков и в конечном итоге испытывали изрядное облегчение. Каждому было что скрывать: Тернер, хитрец и пройдоха, иногда шарил по чужим карманам и, вероятно, даже кого-то убил, в то время как Ангус, крестник дочери графа, знавал великолепие палладианских особняков, когда-то ему и нос не приходилось вытирать самому, а отец его захватил несколько тысяч акров колониальных земель (на вполне законных основаниях), так вот эти язвы прошлой жизни счастливо зарубцевались благодаря тому, что за время долгого путешествия оба друга обратились в полные ничтожества.

В дождливую ночь, устроившись под каменным уступом, они весьма сблизились: светский, лощеный джентльмен, теперь сравнявшийся цветом и фактурой с кокосовым орехом, и желтый греховодник, чье тело кричало от боли пастями нарывов. Разведя маленький костерок, чье шипение уже служило немалым утешением, они принялись говорить друг другу добрые слова.

– Вот щепотка чая, – сказал Тернер. – Бери свой квартовый котелок и заваривай на одного. Мой бедный желудок не выдержит ни чашки горячего чая!

– Сейчас-то ты ешь, – возразил Ангус.

– И слава богу! Уверяю тебя, ем я исключительно по привычке, – заявил Тернер, назидательно подняв палец.

– Тогда и попьешь тоже по привычке, кретин! Или я выплесну твой чай на землю.

– Это уж как угодно, – с нарочитым смирением сказал Тернер.

Вскоре котелок завздыхал на влажных ветках. Едва на поверхность воды поднималась муть, люди ее снимали. Оба сидели, по-портновски скрестив ноги, запихивая в рот куски и пристально глядя на котелок, иначе пришлось бы смотреть друг другу в лицо.