Г.Ярцев - Цой жив ещё...

Мерно выдохнув, опустил веки и растворился в дымке, а открыв, не видел ничего дальше носа — зря глаза только выколол, с досадой признался искатель. Туман густой настолько, что, казалось, можно лепить фигуры; бредешь окутанный им неведомо куда — заблудись и выбраться уже не сможешь, если только Каторга не позволит, но с ней договориться нельзя, только свыкнуться.

Туман нагнал духоты и обдал сырым теплом. Искатель наслаждался тропической влажностью, приходившей вместе с зимой, тело смаковало ее, испытывая необыкновенную бодрость.

От затычек пришлось отказаться. Зима отняла зрение, нельзя отдавать в ее невидимые лапы еще и слух. Из земли кое-где торчали усики с едким желтым свечением на концах, пробивавшимся через плотный туман — усачи, на чей свет идти ни в коем случае нельзя. Сожрут. Даже Цой не знал, как выглядело ютившееся под пузырчатыми лужами существо, и выяснять не хотел. Первые несколько километров одолел быстро — ровно по прямой, не меняя направления. После пришлось швырять вперед стропу; каждый раз набалдашник глухо плюхался в пепел. Так и шел, используя трос-поводырь, пока звук не отозвался звоном, разрядившим застоявшийся воздух.

Искатель замер.

Стропу собирать не решился, вместо этого медленно потянулся и сжал рукоять Оли, высвободил бесшумно и навел в сторону почти растворившегося звука. Глаза не помогут, — вслушивался, принюхивался, пытаясь уловить опасность, но кругом царило сплошное безмолвие, нарушить которое не решался никто. Стоял, силясь ощутить малейшие колебания троса, понять: есть ли живое на другом конце, скрытом беспросветной простыней. Выждав достаточно, убедил себя в отсутствии угрозы и подобрался ближе. Зря насторожился — грузило угодило в ржавую жесть.

Выверяя каждый шаг, направился дальше.

Сколько продлится эта зима — наверняка не сказать. День. Два. Неделю, за которую в последний раз каторжане едва не лишились рассудка. Истинной природы происходящего не знал никто; правда, был один собиратель, в перерывах между вылазками фанатично твердивший каждому встречному о том, что зима близко, но умер не дождавшись.

Цой, как и многие, увязал приход зимы с обильными и продолжительными осадками, хотя не всегда наступление одного влекло появление другого.

Долгое время грузик продолжал шлепаться о землю, а потом ударился в нечто мягкое, моментально огрызнувшееся вскриком. Трос, силой вырванный из рук, едва не уволок искателя следом. Слышал удалявшееся шарканье и звон оков, и тишину после.

Выхватил Олю и Бугая, развел в стороны готовый сражаться. Щурился, стараясь разглядеть в липкой мгле хоть что-то.

Воздух еле слышно засвистел, точно крылом рассекло; сначала по правую руку, после — дугой, — по левую. Вокруг кружил скользящий шорох. Цой плавно поворачивался за невидимым противником и в последний момент, ощутив приближавшуюся угрозу, юркнул в бок. Туман закружило и увлекло вслед за промчавшимся пятном — шустрая тварь, — нападала вслепую, видела не лучше искателя.

Первобытное чувство, взывавшее из утробы, побуждало броситься прочь. Цой не поддался. Продолжал вглядываться в белую мглу.

Пятно быстро густело и пронеслось совсем близко — искатель успел отскочить, послав вдогонку два выстрела; просвистевшие пули ушли в молоко. Адреналин в крови захлестнул не хуже пыльцы. Цой уловил движение под ногами и не позволил силуэту раствориться в дымке — нашарил хвост, — оказался раздвоенным; второй хлестал по лицу и рукам. Дернул его на себя и откуда-то из скрытого туманом пространства раздался писк хищной птицы. Убрав Бугая, схватился второй рукой, дернул еще, — не поддавалось. Писк перерос в отчаянный крик. Потянул сильнее и едва не завалился — пятно, бросив попытки вырваться, неслось на него. Уклонился от атаки, но тварь учудила полоснуть плечо; пульсировало тупой болью. Блеклая тень возвращалась для очередного удара. Кинулась изо всех сил. Черное лезвие вспороло белую пелену — Цой разрубил тушу, волоча за клинком косу крови. Два глухих удара о землю — два куска умерщвленного тела свалились по обе стороны от искателя.

Сердце неугомонно стучало. Жадно втянул носом воздух — веяло болью и смертью.

Присел на корточки у хвостов. Шерстка короткая; не успели огрубеть и превратиться в хлысты с проступившими окаменелостями — зарубил молодого орлолиска. Переместился к части, что в предсмертной агонии разрождалась мучительным клекотом. Сердце толкало из артерий оставшуюся кровь. Точным ударом избавил птенца от мучений. Ощупал мягкое оперение, еще дышавшее теплом. Крыло неправильной формы — сломано и изранено — понятно, почему не мог улететь, почему не дал отпор — мал еще и ранен. Видно из-за тумана спустился к земле, и сцепился с одним из ее обитателей.

Решил выпотрошить: запах разнесется по округе и, быть может, приманит хищников посмелее, когда искатель будет уже далеко.

Цой не ошибся: неподалеку споткнулся о заклеванного и истерзанного когтями крикуна. Выпотрошил и его.

Трос-поводырь не нашел, а из-за горизонта спешили первые крики — вестники спускавшейся ночи. Туман холодел, приобретая синеватый оттенок. Цой вырыл небольшую яму, в которую лег в надежде переждать. Затолкал затычки в уши и присыпал себя землей. Непрекращающийся крик путал мысли. Каторжане верили, что крикуны способны воспроизводить любые звуки и множили их, превращая в оружие; считали, их ор породили вопли и крики сотен людей, сгинувших в жаре Великого огня.

В ушах — приглушенный вой, перед глазами — застоявшаяся сине-белая вуаль; ночь провел, крепко сжимая в руках Олю и Бугая и жмурившись в пустых попытках прогнать верещание. Почти не спал. И так из раза в раз. Подтачивал голод. Зима редела, но не думала отступать — чем дольше длилась, тем сильнее становилась боязнь: что-то наблюдало, сокрытое туманом, выжидало момента готовое напасть. Каждый шорох дергал нервы, как за струны, играя с воображением; пусть у искателя оно и было скудным, и количество смертей давно притупили страх, неминуемо вытеснявший собой все. Цой знал — зимой не хозяйничал никто. Знание это несло немного спокойствия. Мерещились серые тени, игравшие на белом полотне. Проступавшие на пути очертания коряг и железок глаза принимали за нечто ужасное, а мозг надумывал себе всякого. Вдобавок краски сгущали мрачневшие впереди контуры обветшавшего самолета; первого из многих, тут таких полно — схожих форм и самых разных размеров. Глядя на них не верилось, что когда-то груды железа поднимали в небо себя и сотни людей. Фюзеляжи изъедены и оборваны губительной смесью: временем, ветрами, солнцем и дождем. Крылья многих опали и лежали переломанными подле самолетов, кормивших почву собственным брюхом. На одном таком, лишенном крыльев, смог прочитать едва отличимые, плавающие в воздухе буквы: IKAR AIRL… — а дальше сожжено огнем. Обрадовался, впервые за долгое время: изучение языка не напрасно, но что значила надпись, к чему призывала, осталось для искателя тайной, покрытой мраком зимы.