Ян Стивенсон - Реинкарнация

Моим компаньоном в Исфахане зимой 1945–1950 годов был инженер по подготовке кадров Англо-иранской нефтяной компании господин Джон Эванс. В 1949 году я, тогда ещё новоиспечённый специалист в области персидского и арабского языков, приехал в Иран в качестве сотрудника отдела подготовки кадров. Примерно через шесть месяцев я получил разрешение съездить в Исфахан 89из Абадана вместе с тем инженером [по подготовке кадров] в командировку из представительства в Лондоне. Приехав в Абадан, я уже не покидал этот город и южные нефтяные месторождения, поэтому ничего не узнал о центральном Иране напрямую; меня выбрали на роль сопровождающего господина Эванса в его поездке в Тегеран и Исфахан не только из-за [моего] умения говорить на фарси, но и из-за моего стремления, находившего понимание у моих начальников, покинуть пустоши с нефтедобывающими предприятиями и что-то увидеть в стране, которую я изучал.

В Исфахан мы приехали вечером. На другой день после завтрака я сообщил господину Эвансу маршрут, который мы пройдём от нашей гостиницы до площади Майдан-и-Шах и до базара. Узнав, сколь хорошо я ориентируюсь на местности, он выразил столь откровенное удивление, что его чувство не нуждалось в каком-то объяснении. Мы отправились в путь; как я и предвидел, мой маршрут оказался верным. Нашей последней достопримечательностью в то утро, по пути назад, была мечеть с синим куполом, стоявшая в саду медресе Мадар-и-Шах, Богословской школы матери шаха Солтана Хусейна, [который был] шахом Сефевидов, убитым после нашествия афганцев в 1722 году 90. После утреннего осмотра достопримечательностей я немного утомился; первое знакомство с Исфаханом было, конечно, волнующим переживанием. Хотя я уже знал, как и большинство людей, о красоте этого города, тем не менее я, редко заглядывающий в путеводители до окончания осмотра того, о чём в них сообщается, из чего Исфахан не стал исключением (на самом деле я никогда не читал путеводитель по Исфахану), был, конечно, очарован всем, что мы увидели; но настоящее потрясение я испытал уже в Медресе, как только мы вошли в его сад во внутреннем дворе.

Я плакал навзрыд от возникшего у меня всепоглощающего чувства, что я наконец-то возвратился домой. Я сидел на парапете у водоёма. Господин Эванс из деликатности удалился. Позже он сказал, что это показалось ему лучшим, что он мог сделать: дождаться, когда я перестану плакать и присоединюсь к нему. Мы почти не обсуждали моё поведение, которого я стыдился в присутствии одного из моих работодателей, хотя он ничем не показал, что осуждает меня, и был со мной учтивым и обходительным. Так закончилось то утро, в которое я непрестанно испытывал небывалое для меня чувство близкого знакомства с городом, в котором никогда прежде не бывал и о географии которого ранее не имел ни малейшего представления.

Мой первый опыт, и до сего дня лишь ещё один из двух имеющихся у меня, встречи с тем, что моя тётя назвала «духом места», но только «духом» в очень личном смысле (мы часто понимаем это в менее личном смысле), случился, как помнится, в 1944 году в Лахоре 91и, опять же, во время моего первого посещения древнего города. Я был офицером королевского индийского военно-морского флота, был мне 21 год, почти 22 года… Мой сослуживец, индиец, у которого отец был выдающимся востоковедом, (ныне покойный) Хан Бахадур Мухаммад Шафи, директор Пенджабской школы востоковедения, пригласил меня прийти к ним, чтобы пообщаться с его отцом, поскольку он знал о моём уже пробудившемся тогда интересе к исламской литературе и истории. Его отец был удивительным человеком, он показал мне замечательные персидские рукописи с миниатюрами: книги, купленные им после падения падишаха Афганистана Амануллы, когда, по его словам, сокровища из королевской библиотеки в Кабуле перекочевали через Хайберский проход в Северную Индию.

Однажды ранним утром, не дожидаясь дневной жары, мы отправились в путь в тонгах, двуколках, запряжённых лошадьми, где пассажир сидит спиной к извозчику, в Шалимар Ба, роскошный сад, разбитый императорами моголов, место остановок по пути их ежегодных переездов из Дели в Кашмир 92. Он расположен чуть далее Лахора. Впоследствии я прочёл статью Хана Бахадура об этом саде в одном научном журнале, но в то утро, во время нашего посещения сада я ещё ничего не знал о нём. Мы пришли туда для того, чтобы он рассказал мне о его истории, но, когда мы, оставив двуколки, вошли в сад через малозаметную дверь в стене, я сказал, что этот проём не всегда был в этом месте: прежде он был устроен в стене на другом конце ограждения. Он согласился. В саду я попросил дать мне время для прогулки в одиночестве, на что он сразу согласился, добавив: «Кажется, вы уже всё здесь знаете». Присоединившись к нему позднее, я заметил, что павильон в центре не относится к саду. «Совершенно верно», – ответил он. Это был шамиана, летний домик на крыше усыпальницы императора, на другом краю Лахора, с видом на реку Равви. В своё время сикхский правитель Ранжит Сингх перенёс его в тот сад. Лорд Керзон, тогдашний вице-король Индии, заметил, что домик находится не на своём месте, и предписал департаменту древностей восстановить его там, где ему надлежало быть, но сделано это не было.

Хотя переживание дежавю в Шалимар Ба в Лахоре было у меня не настолько потрясающим, как в Исфахане, я испытал, без сомнения, похожее ощущение того, что уже бывал там прежде; я понимал, что прекрасно ориентируюсь там, что я возвратился, так сказать, в свой родной город, то есть туда, где я когда-то был «дома», но это чувство в Медресе в Исфахане были более пронзительным, чем в Лахоре, где всё ограничилось садом и не распространялось на всё окружающее.

В 1992–1993 годы, когда Питер Эйвери описывал мне свои переживания, не было никакой возможности независимого подтверждения его заявления о том, что у него изначально были знания об Исфахане и Лахоре, не приобретённые обычным способом. Впоследствии я встречался с ним ещё несколько раз во время моих более поздних поездок в Кембридж. Он не уставал повторять, что никогда не читал никаких путеводителей и других книг, способных дать ему сведения об Исфахане и Лахоре, которые были у него, когда он впервые побывал в этих городах.

Заявления Питера Эйвери показывают, что он считал прошлые жизни источником необычных знаний, которые, как он полагал, у него имелись. Однако он не выказал фанатичного пристрастия к этому варианту объяснения. В качества другого объяснения он рассматривал некую вероятную наследственную память. Одним из его прямых предков был известный пират XVII века, грабивший корабли в Индийском океане. Среди его достижений был захват корабля, на котором какая-то могольская принцесса ехала в Мекку. Однажды отец Питера Эйвери высказал мысль о том, что причиной повышенного интереса его сына к исламскому Востоку мог быть ребёнок, которого родила капитану Эйвери пленённая им принцесса; но о таком отпрыске не осталось никаких свидетельств. Упоминание Питером Эйвери такой возможности говорит о его умении критически осмысливать различные варианты объяснения своих переживаний.