Александр Генис - Эссе 2003-2008

- Если добавить к этой паре Чебурашку, - робко поделился я догадкой с встречающими, - можно снять постмодернистский мультфильм «Три сестры».

- Сразу видно, чему вас, дураков, в Америке учат, - ласково сказали друзья, махнув на меня рукой.

Оставшись без переводчиков, я сам постигал азы новый речи. Пересыпанная чужими терминами, она напоминала указы Петра Первого, читать которого труднее, чем Ивана Грозного. В обоих случаях радикальная реальность требовала новых слов, и их щедро вводили, беря где попало.

Но сегодня, вскормленные плодами просвещения, популярные авторы уже говорят на языке не деловом, а модном. Простодушно испещряя иностранными словами страницы якобы русских журналов («Яхтинг»), они чувствуют себя гражданами мира, не покидая Бульварного кольца. Английский - тавро избранности, знак принадлежности к тем, кто его понимает, помогающий отгородиться от тех, кому этого не дано.

В описанную Толстым эпоху таких было сорок тысяч, да и сейчас вряд ли больше. Однако именно в этой среде наконец рождается завещанный нам Ломоносовым «средний штиль» - свободный язык непринужденного дружеского общения.

Странно только, что этот язык - английский.

Умер Марлон Брандо. В американском, нет, в мировом кино Марлон Брандо был анахронизмом. Он пришел из другой - героической - эпохи. Не зря Камилла Палья, самый дерзкий и чуткий толкователь американской культуры, называла Брандо «темным титаном» и сравнивала его с Караваджо и Байроном.

Фанатичный последователь Станиславского, он свято верил в силу его метода, доказав плодотворность этой школы целому поколению подражавших Брандо актеров - от Сильвестра Сталлоне до Микки Рурка.

Своим метеорическим взлетом на сцене Брандо освободил театр из плена слов. В кино он сумел подчинить себе зрителя брутальной харизмой. Его Стэнли Ковальски из «Трамвая «Желание» - неотразимый неандерталец, о котором нечего сказать критику, но который всегда будет сниться зрителю.

Мастер сырых, непереводимых на рациональный язык эмоций, Брандо заполнял собой всякий кадр, являя залу чудо чистого существования. Это была уже не игра, а магия доминирующего присутствия.

Когда Коппола снимал с Брандо пробы для «Крестного отца» (из-за этого выбора режиссера чуть не лишили картины), он оставил актера одного в комнате со спрятанными камерами. Оглядевшись, тот стал молча причесываться. Но в этом обычном жесте было столько интенсивности, что на пленке Марлон Брандо напоминал тигра, запертого в ненадежной клетке.

Я думаю, через пятьдесят лет мир будет единым. Хорошим или плохим - это уже другой вопрос. Довлатов

Футбол - это серьезно.

От крика кот переехал на балкон. Жена льстиво пытается соответствовать:

- Здорово этот рыженький по воротам пыром.

Ничто другое меня пока не интересует. Когда говорит футбол - пушки молчат. Во всяком случае, я их не слышу. Газет не открываю, к телефону не подхожу, радио не включаю, даже компьютер услужливо сломался. Удалившись в коммуникационное изгнание, я берегу свое неведение.

Дело в том, что из презрения к футболу американское телевидение показывает матчи с двухдневным опозданием в неудобное время на испанском канале. Чтобы раньше времени не узнать счет, я живу в позавчерашнем дне, и он мне нравится.

Сила незнания творит свою реальность, детали которой можно выбирать по желанию, словно завтрак за шведским столом. Стирая все, что не нравится, невежество стерилизует действительность. Шопенгауэр давно утверждал, что мир - лишь наше о нем представление, но на практике я убедился в этом благодаря футболу. Впрочем, люблю я его не только за это.

Ископаемый пережиток, в век глобализации футбол дает безопасный выход животному - и потому бесспорно искреннему - патриотизму. Во мне он работает за двоих. На этом чемпионате мне приходилось болеть сразу за обе исторические родины. Вынужденный разделить симпатии, я решил, что в латышском футболе мне нравится футбол, а в русском - болельщики: на трибунах их много, и выглядят они, как все, - по-разному. Раньше на зарубежных стадионах сидели всегда одни и те же люди в строгих мятых пиджаках. Зимой и летом они дисциплинированно скандировали «шай-бу».

Что говорить, советский турист за границей был ее самой экзотической деталью. Как, впрочем, и я для них.

Это выяснилось на пляже в Пиреях, возле циркового шапито с фанерными зверями. Неподалеку от льва загорал его укротитель. На меня он смотрел не моргая, но решительный разговор у нас, как у Остапа Бендера со Скумбриевичем, произошел вдали от суши. Бронзовый атлет плыл за мной мощным брассом, я (от него) как умел, то есть по-собачьи. Преодолев в три рывка разделяющую нас часть Эгейского моря, он отрывисто спросил по-русски:

- Твой «Ягуар»?

- Мне кажется, - ответил я, с трудом вынырнув, - что хищники по вашей части.

Речь, оказалось, шла о запаркованной на берегу машине, которые я умею отличать только по цвету. Но циркач мне не поверил. Он твердо знал, что эмигранты не станут продавать родину по дешевке.

В другой раз встреча состоялась в Индии, где я от умиления примазался к экскурсии латвийских ткачих из Огре. Вычислив чужого, одна бодрая старушка прошептала не оборачиваясь:

- Доллары менялись?

- Как?

- Дизайном, - прошипела она, - у меня с 28-го года пачка осталась.

Из всех преступлений советской власти лично меня больше всего задевали две частности. Первая - не давали Джойса прочесть, вторая - мир посмотреть.

Более способные искали выхода на непроторенных путях. Интеллектуалы покупали «Улисса» на эстонском, спортсмены объявили лыжный пробег по ленинским местам, включая Швейцарию. (Власть рассудила иначе, отправив лыжников кружить по Разливу, пока не наберется нужный километраж.)

Сейчас, однако, мне все это видится в ином свете. Если вы не граф Монте-Кристо, жажду мести утоляют прошедшие годы, и я уже не уверен, что прежний режим отнимал, ничего не давая взамен.

«Улисса», скажем, не знали ведь и те писатели, которых я так любил и в юности. Еще вопрос, смог бы я восхищаться Гладилиным, если бы читал его вместе с Джойсом.

С географией тоже не все просто. Она ведь стала куда проще, чем была. Все теперь похоже: еда и нравы, магазины и товары, враги и кумиры. Только флаги у всех свои, ну и футболки, конечно.

Самый большой идеалист в Америке - Пентагон, а не хиппи

И сюда нас, думаю, завела не стратегия даже, но жажда братства.

Бродский

В парижские магазины поступила партия американских джинсов. На каждой паре - ярлык с французской надписью: «Мы не виноваты, что наш президент - идиот. Мы за него не голосовали». Того, кто отвечает за эту проделку, до сих пор не нашли. О чем горько сожалеет глава фирмы, который хотел бы его продвинуть по служебной лестнице: штаны мгновенно разошлись.