Александр Генис - Эссе 2003-2008

Мы понимали друг друга, потому что вышли из одной норы, хотя и занимали в ней несхожие апартаменты. В этом пыльном убежище царили странные нравы, но они нам нравились. Здесь все помнили, когда вышел первый сборник Мандельштама, и думали, как это делал Бродский, что Политбюро состоит из трех человек - считать проще.

В свете перемен норная жизнь поблекла, но не утратила свой матовый блеск. Просто нора стала глубже и жителей в ней поубавилось. Многие выползли наружу. Кто-то околел. Кого-то забыли или - забили. Но истребить литерати нельзя, как нельзя стереть культуру. Она возрождается после анабиоза, словно замерзшая в арктических льдах инфузория. Всегда помня о родной норе, литерати не умеют жить без оглядки. Стоит ли удивляться, что им редко верят избиратели. Во всяком случае те, что не собираются в горы.

Осколки империи учатся здесь жить без нее

Я вырос в слишком красивом городе: культуру в нем заменял пейзаж, к которому нечего было прибавить.

Подавленные окружающим, мы придумали себе оправдание: всеобщую теорию компиляции. Открытие состоялось в Колонии Лапиня. Так назывался район огородов, спрятавшийся в странной близи от центра. Поделенная на аккуратные клетки земля лучилась здоровьем и цвела флоксами. Одолев несерьезный штакетник, мы, осторожно огибая клумбы, проложили путь к съедобному и расположились надолго.

- Все уже сделано, - говорил мой друг, - все уже сказано, все написано. И это прекрасно. Складывать новое из старого - единственное занятие для аристократов духа.

Мы закусывали украденным огурцом, не замечая опасности. Между тем нас окружили сухопарые латыши, вооруженные намотанными на руку ремнями.

Чтобы рассеять недоразумение, надо сказать, что латыши пили не меньше нашего, но всему предпочитали пиво - ведрами. Погуляв, дрались по-черному. Это не мешало им любить цветы, без которых в Риге редко обходились даже на службе.

Нас спасла умеренность в хищении - и репутация: от русских другого не ждали. Поэтому я не удивился, узнав треть века спустя, что президент довоенной Латвии любил повторять: «Cukas ir musu nakotne». «Свиньи - наше будущее», - скорбно перевел я обидное, думая, что Ульманис имел в виду русских. Но оказалось, что он и впрямь говорил про свиней, поставлявших лучший в мире бекон.

- Свиньи теперь не те, - печально сказал мне приятель.

- Русские - тоже, - жизнерадостно возразил я, обобщая свежие впечатления.

Все годы разлуки Латвия присутствовала на дне моего сознания. Пока меня не было, Рига тихо вернулась в Европу.

…По родным улицам я гулял со смутным ощущением: deja vu. Все это я уже видел, но не наяву. В нашем дворе, у бывшей помойки, стоял «Мерседес» с неукраденными дворниками. Дом, где принимали мучившую меня в пионерском детстве макулатуру, оказался шедевром арт нуво. На месте памятника Ленину стоял невзрачный концептуальный монумент (мне объяснили, что он изображал мироздание). Супермаркет был норвежским, автозаправка - финской. Зато знакомых книжных магазинов не осталось. С четвертой попытки я нашел нужную лавку, чтобы с деланной небрежностью спросить:

- Есть ли у вас книги Гениса?

- Последняя осталась, - уважительно ответил продавец, вынося Книгу рекордов Гиннесса за 10 латов.

Маскируя зависть обидой, я вышел из магазина, бурча про себя «мещанский рай».

Соотечественники так не считали. Тем более что, оказавшись национальным меньшинством, они не перестали быть большинством фактическим. Перебравшись в Европу, Рига оказалась единственным в ней русским городом, хотя и не без латышского акцента. В концертном зале, где в мое время выступал Ростропович, шли гастроли группы Lesopоvals. Несмотря на конечную «s», пели они по-русски - на фене. Пожалуй, этим, если не считать лимоновцев, и исчерпывался имперский экспорт в Латвию. Даже на вокзале я не нашел московских газет.

- Спроса нет, - извинялся киоскер и был, похоже, прав. В Нью-Йорке русские больше интересуются Путиным, чем в Риге. Наверное, потому, что здесь власть ближе. У каждого есть знакомый депутат сейма. Да и законы принимают у всех на виду. Сократив дистанцию между обиженной частью народа и обижающей ее властью, Латвия достигла неожиданного статуса-кво. Русские борются за свои права, в глубине души боясь, чтобы им не помогла бывшая родина. Осколки империи учатся обходиться без нее. Став собой, а значит - другими, заграничные русские могут выбирать из общего наследства лишь то, что очень нравится: борщ, «Лесоповал», Пушкина.

Со стороны, впрочем, нельзя судить, кто прав в этой игре. Изнутри это понять еще труднее. Политика, однако, существует не для того, чтобы искоренять противоречия. Она позволяет жить с ними.

Привыкнув быть инородцем в трех странах двух континентов, я смотрю в будущее легкомысленно. Сдается мне, что следующее поколение рижан будет говорить не на двух, а на трех языках, охотнее всего - по-английски.

(Фото - EPA)

Как ведущий рубрики «Новой газеты» встретил Новый год в стране уже высоко взошедшего солнца

Больше всего мне хотелось провести Новый год в Японии. Виновата в этом придворная дама Сей-Сенагон, тысячу лет назад жившая в столичном городе Киото. Полюбив ее «Записки у изголовья», я мечтал побывать в тех местах, что она описывала, причем обязательно в Новый год, который был и остается любимым праздником японцев.

В книге Сей-Сенагон новогодняя пора описывается с завидной радостью: «В первый день нового года сидим вокруг жаровни возле самой веранды. Лампы зажигать не надо. Все освещено белым отблеском снегов. Разгребая угли щипцами, мы рассказываем друг другу всевозможные истории, потешные или трогательные».

- О-сева-ни-наримашита! - приветствовал я таможенника в Нарите, чем погрузил его в неприветливую задумчивость. Неосторожно вызубренная в самолете фраза сработала безотказно. Японцы цепенеют, слыша от чужеземца родную речь. Живя на самом краю мира, они привыкли к тому, что их не понимают.

По-моему, это их устраивает.

Нам Япония интересна тем, что ее отличает: им не хочется выделяться вовсе. Вежливые до двусмысленности, они стойко выносят наскоки нашей любознательности, но за самурайской выдержкой стоит обида заподозренного в экзотичности народа. Никто не хочет жить в заповеднике, даже эстетическом.

Проще всего это проверить на себе. Достоевским, который открыл иностранцам «русского человека», восхищается весь мир, но сами русские больше любят Пушкина, потому что он и был всем миром. Для нас Пушкин уничтожал границу, которая выделяла Россию, но для остальных он - по обидному набоковскому выражению, «русское шампанское». Наивный парадокс глобализации: все хотят быть как все, надеясь, что другие будут другими.