Корней Чуковский - О Чехове

«В душе же, рядом с царапающей совестью, сидело что-то нежное, теплое, грустное» (6, 191).

…«он смело может оставаться в комнате один на один со своей совестью» (6, 212).

…«ему уже было совестно» (7, 195).

«С больной совестью, унылый, ленивый… я ложусь в постель» (7, 263).

«Мое чутье угадало и моя совесть шепнула мне…» (7, 453).

…«когда… я один на один остался со своей совестью… мне стало понятно… что мною совершено зло, равносильное убийству. Меня мучила совесть» (7, 463).

«Совесть погнала меня назад в N» (7, 464).

…«за кулисами всего этого чрезвычайно часто кроются несправедливость, произвол, насилие над чужой совестью…» (7,480).

…«в такие вечера тревожила пробудившаяся совесть» (8,34).

…«то заглушить, то разгадать свою совесть» (8, 34).

…«воспоминания мои тяжки, и совесть моя часто боится их» (8, 224).

…«вы не могли не увидеть правды; вы ее знали, но вы не пошли за ней, а испугались ее, и, чтобы обмануть свою совесть…» (8, 224).

Пристрастие Чехова к этому слову служит явственной внешней приметой того пафоса, которым одухотворено его творчество. Даже в тех рассказах, где это слово отсутствует, тема мучительной совести, «царапающей» душу, зовущей к состраданию, неизменно доминирует в них, составляет их единственный стержень (см., например, такие рассказы, как «Неприятность», «Именины», «Припадок», «Бабы», «Володя», «Скучная история», «Княгиня», «Дуэль», «Казак» и многие другие).

Сострадание, жалость, человечность, требовательная, неусыпная, чуткая совесть - в самый канун небывало жестокого века, столыпинских виселиц, фашистских застенков, лагерей массовой смерти!

В страшную эпоху Хиросимы, в эпоху Бабьего Яра, кровавых погромов, хладнокровного, заранее обдуманного истребления ни в чем не повинных людей, отрадно было помнить, что жил на нашей земле человек, учивший деликатной участливо сти к чужой, даже самой малой беде и обиде. «В вихре злобы и бешенства», когда злобное глумление над человеческой личностью грозило превратиться во всеобщий закон, самое существование Чехова воспринималось памятью как невозможный, невероятный, немыслимый миф.

Не дико ли, что были такие периоды, когда призывы к человечности казались упраздненными на веки веков, когда Чехов, певец душевного благородства и совести, казался чуть ли не древним писателем.

В этом смысле он и в самом деле древний писатель. Дело, конечно, не в том, что и он, и его персонажи жили в старинном быту, не знали ни самолетов, ни радио, ни телевизоров, ни кино, ни космонавтов, ни пенициллина, ни джаза. И не в том, что все свои произведения Чехов писал при свечах и керосиновых лампах. И не в том, что его прелестно молодая Мисюсь из «Дома с мезонином» была бы теперь восьмидесятивосьмилетней старухой, а Ольге из «Трех сестер» было бы уже около ста.

Это нисколько не мешает ни нам, ни зарубежным читателям чувствовать Чехова сегодняшним, нашим, живым.

Устарело в его книгах лишь одно: в бесчисленной массе людей добрых и злых, глупых и умных, сильных и слабых, поэтичных и пошлых - во всем этом чеховском густонаселенном, разнообразнейшем мире никак не вмещаются те гитлеры, геринги, Гиммлеры, эйхманы, которые вскоре после его смерти вышли на арену истории и продемонстрировали перед всем человечеством, до какой ужасной, никем не предвиденной низости может дойти оскотинившаяся душа человеческая, какие тысячи тупых палачей и разнузданных извергов таятся в недрах всемирной истории. Рядом с этими палачами и извергами все чеховские «унтера При-шибеевы», «человеки в футлярах» и даже сахалинские каторжники кажутся мягкосердечными светлыми личностями. Творческим своим воображением Чехов не мог даже представить себе несметной массы тех осатанелых садистов, которые сделали своей профессией, своей специальностью, своей повседневной работой массовое уничтожение беззащитных людей.

Здесь укоризна излюбленному чеховскому методу «уравновешивания плюсов и минусов», так как вряд ли даже Чехов отыскал бы хоть какой-нибудь самый маленькой «плюс» в душе любого фашистского лидера.

Во всем остальном - это видно по всемирному спросу на чеховские книги и пьесы - он нестареющий, сегодняшний автор. Отошли, отодвинулись в прошлое многие из проблем и конфликтов, одушевлявших его лучшие вещи, но красота этих вещей не стареет, не стареет и их страстная гуманность.

Кроме книг Эртеля, Терпигорева, Короленко и Гарина, забылось почти все, что писали сверстники Чехова в восьмидесятых и девяностых годах. Забыты многотомные сочинения Потапенко, Альбова, Дедлова, Алексея и Владимира Тихоновых, Ба-ранцевича, Маслова, Гнедича, Щеглова, Иеронима Ясинского, забыты тысячи и тысячи книг, написанных после него, а его зовущие к милосердию, задушевные книги с каждым годом все сильнее привлекают к себе новые миллионы сердец.

И все же, если бы каждое из его зрелых, подлинно чеховских произведений не было облачено им в такую эмоциональную, поэтическую, прекрасную форму, он был бы так же безнадежно забыт, как и другие писатели его поколения, и его книги были бы засыпаны тою же восьмидесятилетнею пылью, какой засыпаны книги этих далеко не бездарных, но скудных сердцами, мелкотравчатых авторов1.

¦

…Спешу скорее запереть все эти фразы и слова в свою литературную кладовую: авось пригодится.

Тригорин в «Чайке»

Чтобы хоть отчасти дознаться, в чем сила и очарование этой чеховской формы, обеспечившей его произведениям долговечность и всемирную славу, попытаемся раньше всего обратиться к черновикам его рассказов и пьес, а также к записным его книжкам, которые, по словам одного из современных исследо 1 Все же, мне кажется, следовало бы издать два-три сборника лучших повестей и рассказов, написанных забытыми беллетристами восьмидесятых - девяностых годов, чтобы современный читатель яснее представил себе, какова была литературная атмосфера тех лет, когда Чехов создавал свои книги. нателей, «представляют собою богатый, чрезвычайно ценный материал для изучения истории и лаборатории писателя»1.

Так как настоящие мои заметки о Чехове предназначены для широкого круга читателей, я не стану воспроизводить здесь свои наблюдения над теми большими поправками, которые Чехов вносил в свои тексты уже после того, как они появлялись в печати. Скажу только, что в истории мировой литературы неизвестны другие случаи таких колоссальных поправок, изменяющих порою самый стиль первоначального текста. В сущности, на все свои произведения, напечатанные в восьмидесятых годах, Чехов впоследствии взглянул как на черновые наброски, которым нужен капитальный ремонт. Он заставил их вторично родиться на свет в новом качестве.

Изучить мириады поправок, внесенных Чеховым в свои ранние вещи в 1900-1901 годах, когда он, готовя их к новому появлению в свет, подчинил их тем эстетическим требованиям, что возникли у него к концу его жизни, - это значит пройти лучшую школу высокого, взыскательного вкуса.