Русская Жизнь 14.03.08 Европа

Рассуждая обо всех эксцентричных личностях, я стал прохаживаться по платформе. Приезжает поезд, дверцы вагонов отворяются, кондуктора выкрикивают у вагонов, что тем, кому ехать в Венецию, - оставаться в вагонах, а кто едет в Турин, тем здесь пересаживаться. Проходя мимо подъехавших вагонов, я невольно остановился перед открытою дверью одного их них, переполненного пассажирами.

В дверях стоял пассажир с растерянным видом и странно одетый. Холщовая венгерка со шнурами, состряпанная, вероятно, доморощенным портным из дворовых, облегала его тучное тело; широкие шаровары дополняли костюм. Он был без фуражки; длинные волосы развевались на ветру и спадали ему на плечи, а такие же бакенбарды и борода прикрывали его грудь. Кондуктор с горячностью толковал пассажиру чуть ли не в третий или четвертый раз, что ему следует выходить из вагона и пересаживаться, чтобы ехать в Турин. А пассажир то слушал кондуктора, не понимая ни одного слова, то обращался к своим дорожным товарищам, спрашивая их с отчаянием в голосе по-русски: «Скажите на милость, ради Христа, чего же это он ко мне пристал, ну что он от меня хочет? Просто наказание с этим народом; поди-ка пойми, что он там болтает. Слышите, все твердит: Турин… Ну, и ладно; мы в Турин и едем. Чего же еще?» А из вагона ему кто-то отвечает: «Да брось его, чего там с ним толковать; полает и отстанет».

Желая предохранить несчастного соотечественника от той сумятицы, которая его ожидала, если он не выйдет вовремя из вагона, я ему передал по-русски как мотив требования кондуктора, так и самое требование. Но он так обрадовался, услыхав родную речь, что, не слушая смысла моих пояснений, бросился было меня обнимать. Я умерил, однако, его восторг, растолковал ему, что он не успеет выйти из вагона и что его увезут в Венецию. Тогда поднялся целый содом в вагоне; оказалось, что все отделение было занято его семейством, и что там было более лиц, чем было мест. Кроме него, была его жена, пятеро более или менее взрослых детей, их бабушка, дряхлая старушка, и, кроме того, няня; вагон был до того переполнен самым странным ручным багажом, что в нем и шевелиться было почти невозможно. Все принялись поспешно выбираться из вагона и свалили на платформе целую груду багажа, в числе которого было немало узелков и три длинных узких мешка из деревенского холста, набитых чем-то.

Едва успели они выбрать последние свои вещи из вагона, как поезд тронулся. Пассажир стал меня благодарить и вторично порывался меня облобызать, говоря мне: «Дайте мне вас расцеловать, милейший человек, ведь без вас нас Бог знает, куда бы занесло». Но я вторично отклонил эту честь, напомнив ему, что им едва хватит времени, чтобы попасть на туринский поезд.

Начальник станции, боясь, чтобы эти пассажиры не остались у него на руках, кликнул носильщиков, и вся орава нагруженных пассажиров и носильщиков устремились к вагонам, чтобы занять места, а захлопотавшийся глава семейства повел под руку старушку, которая скоро идти не могла и все время ворчала. На ней был широкий капот и ночной холщовый чепчик на голове; у прочих членов того семейства были вообще одеяния какие-то странные, к которым глаз не привык.

Я полюбопытствовал узнать, откуда и с какой целью едет это оригинальное семейство, а кстати - что заключается в этих загадочных мешках. Оказалось, что глава семейства - бугурусланский помещик, что он едет со всем семейством, чтобы сопровождать дорогую бабушку, которую везут лечиться и с которой они никогда не расстаются, так как они все живут безвыездно в деревне. Садятся они в вагон все вместе, хотя и тесновато, боясь растеряться, если сидеть врозь, так как они никакого другого языка, кроме русского, не знают, а загадочные мешки набиты сухарями из ржаного хлеба, которые заготовлены специально для бабушки, так как им сказали, что сухарей за границей достать нельзя, а бабушка без них не может обойтись: уж очень к ним привыкла.

Нельзя не сказать: оригинальные туристы.

Разговор наш был прерван звонком к поезду, с которым я должен был ехать. Я пожелал им всего лучшего и пошел поспешно занять место в вагоне. Вскоре поезд тронулся.

Я вспомнил разговор помещика, и мне стало досадно на то, что встречаешь так часто за границей подобных непривлекательных субъектов, считающихся принадлежащими к интеллигентному русскому обществу. Что бы им сидеть дома, где всякие их странности могли бы пройти малозамеченными, и не подвергать своим присутствием в чужих краях насмешкам русскую культурность?

Московские ведомости, 1902, 30 сентября

А. Хозарский

Дневник Странника

Дрезден, 10 октября.

…И вот я сидел у парикмахера и ждал очереди. Я был седьмой: двух немцев стригли, а четверо сидели вдоль стенки, ожидая очереди. Все немцы были громадные, все хорошо откормлены и все в намордниках. Намордник, употребляемый для немцев, называется почему-то Kaiserband, хотя император Вильгельм здесь совсем ни при чем; он состоит их продолговатого куска мелкой решетки, который навязывается на рот и закрепляется за ушами. Назначение этого намордника - придать усам сверхъестественное положение концами кверху, a la Wilhelm I. R., которого иными способами и никак нельзя достигнуть.

Я знал, что цель этих намордников очень неважная и вовсе не свидетельствует о свирепом нраве их носителей - и тем не менее вид этих немцев в намордниках был ужасен: они, как бульдоги, косились друг на друга, и сквозь сжатые зубы издавали от времени до времени отрывистые звуки, не обещавшие ничего хорошего. Впрочем, окончилось благополучно: немцев обстригли, и, сняв намордники, выпустили на улицу. Я последовал за ними… Если у вас нервы плохи, любезный читатель, поезжайте жить в Дрезден: в этом большом, красивом городе царит такой покой, что можно подумать, что это Аахен, где, по свидетельству Гейне, собаки умоляли прохожего ткнуть их ногой для того, чтобы нарушить как-нибудь однообразную монотонность их аахенской жизни.

Широкие, чистые улицы имеют всегда такой вид, будто бесконечно длится воскресное послеобеденное gesegnete Mahlzeit, когда обыватели, наевшись катышков из теста с изюмом и жареным гусем, спят сном пивоваров между двумя перинами. Нарядные большие дома смотрят сонно друг на друга, точно опившись пива, и зевают от времени до времени открытыми окнами… Но вот на асфальт улицы выезжает громадный воз с бочками пива - боюсь, он разбудит весь город!.. Напрасные опасения: гладкие лошади, смирные гнедые бегемоты, не бегут, а катятся по гладкому асфальту; гладкий возница с окурком сигары чуть дымит на козлах, а пивные бочонки с достоинством тучных штадтратов сидят в два ряда вдоль воза, выпятив свои круглые брюшки, стянутые железными обручами. Вся эта эмблема немецкого благополучия беззвучно скользит, schwebt dahin… Dahin, dahin, к берегам тихой Эльбы, которая сонно струится между двумя рядами пивных ресторанов.