Черчесов А.Г. - Венок на могилу ветра - 2000

Внезапно прервав разговор, он обернулся и, больше ничего не сказав, направился к дому, исчезнув сперва в дожде, а потом и в звуке своих удаляющихся шагов. Хамыц присел на корточки и долго думал о том, что сделает завтра. На пороге появился Алан, прислонился спиной к косяку, помолчал. Потом перевел дух и сказал:

— Довольно маяться... Иди. Утром свидимся.

Им в лица плеснуло моросью, и они поняли, что ветер вернулся. Он заметался между дождем и хадзаром, гудя своей отдохнувшею силой и вынуждая мужчин заслоняться от резких порывов рукавами рубах. С Хамыца чуть не сорвало шапку, и он отчетливо екнул горлом, пока ловил ее рукой. Где-то очень близко заржал жеребец, и Алан пробормотал:

— Видать, его тоже пробрало... Ну и денек!

Толкнув дверь, он вошел в дом. Там было тихо и сухо. Женщины сидели на нарах и негромко переговаривались. Две из них были невероятно похожи. Были они не только сестры, но и сообщницы. Ему оставалось одно: не замечать этого так же точно, как и виноватого, смелого взгляда, с которым внимательно и не таясь на него смотрела Мария. Комната дышала теплым уютом, в котором для него самого, возможно, и места бы не было, если б не шумевший за стенами дождь...

XII

— Зовут ее София. Говорит, что родилась раньше сестры — на какие-то четверть свечи. Матери они не помнят, а почему — выспрашивать я не взялась.,. Отца называют князем, только я в то не верю: слишком не по-княжески судьба ими забавляется.

— У них свои князья. Нам в том не разобраться, — сказал Хамыц жене и принял от нее начищенный ремешок под кинжал. Черкеска на нем была многократно залатана, но, выстиранная и выглаженная раскаленным на огне плитняком, смотрелась почти что по-праздничному.

— Ты думаешь, они...

— Не знаю, не думаю и думать о том не хочу. Подай кинжал и помолчи.

В его нарочитой грубости чувствовалось беспокойство и неуверенность. Начистив до блеска салом свои сапоги, он сурово взглянул на жену и, поправив папаху, крепко стиснул челюсти, решительным шагом вышел во двор.

Увидев, как он идет к дому Алана, Ацамаз кивнул сам себе и пошел в сарай. Спустя минуту он появился снова, держа в руках гладкий посох, а за плечом — старый хурджин. Направился, не оглядываясь, по тропинке к горе, откуда год назад явился сюда умирать. Ноги скользили по непросохшей земле, но шел он уверенно и быстро, выказывая многолетнюю сноровку опытного странника. В глаза ему светило солнце, однако сегодня было заметно прохладней, чем все эти дни. Похоже, осень перестала таиться и решила наконец воспользоваться своими правами, покрыв облака синеватой каймой.

Сделав первый утренний привал, он поглядел на аул и подумал: «Еще немного, и они пустят корни. Поле нами уже возделано, земля вновь выучилась служить. Скоро у нас появится прошлое. Настоящее и надежное. Не то, что хочется забыть или простить самому себе, а то, от которого нельзя ни за что отрекаться. От него и зачнется их новая жизнь. Сейчас Хамыц сосватает другу жену, и они заживут в три семейства». Еще он подумал о том, что с тех пор как пришли сюда эти двое, небо сделалось ниже. Оно стало ближе к ним всем, словно Алан и Мария были отмечены печатью благословения и умели делиться им с остальными.

Давно он не взбирался по этому склону горы. Тропа, казалось, сделалась шире и не так крута, как это отложилось в его памяти. Наверное, оттого, что раньше он отправлялся по ней к себе самому — к приюту боли и воспоминаний. Там, на вершине, им можно было предаваться вдали от чужих глаз. Теперь он поднимался к Богу.

Продолжив подъем, он вскоре добрался до поворота, где когда-то, очень давно, споткнулась в тумане об обнажившийся корень сосны его навьюченная кобыла, но устояла', поддетая уздой. Сам он тогда изловчился ступить ногой на придорожный валун, нависнув над этой вот пропастью, такой мирной сейчас, будто случилось это совсем не здесь и не с ним. Остановившись на минуту, он заглянул ей на дно, где слабый ручей едва тревожил вездесущую тень сладковатой на вкус пустоты. От пропасти веяло убаюкивающим чувства спокойствием.

Сбоку и вверх по тропе крылся родник. Отыскав его на слух, он приставил посох к рогатине букового ствола и опустился на корточки. Пока он пил, с дерева сорвался листок и, покружив, присел на хрупкую воду. Лизнув его крылышко, родник оборотил его тонким черешком к себе навстречу, подержал на прозрачном языке и мягко скатил по прохладному желобку в извив крошечного русла. Опершись спиной о ствол, Ацамаз переждал, вслушиваясь в зачаровывающее журчание воды. Прикрыв глаза, он думал о том, что вечная эта, почти невесомая мелодия сотворена как раз для таких вот дней. Для дней, в которых ты собираешься разговаривать с Богом.

Оказывается, Его не надо было искать. Его надо было лишь дожидаться, не стараясь приблизить свидание. Ему не нужно было ничего доказывать, не нужно было спорить, восставать, роптать, грозить кулаком и ловить Его в глиняный образ, вытесывать в каменный идол или в угоду Ему кроить из податливого бруска грозный ликом истукан. Его нельзя было поймать в покой или буйство красок (в них можно было вместить лишь собственные свои сомнения и надежды, а потом сжечь их одну за другой в алчном пламени). Чтобы понять это, ему понадобилось сорок лет, которые он прожил вдалеке отсюда, питая душу единственно своим одиночеством и подспудным желанием его когда-нибудь обменять на окончательную правду о себе, времени и о Нем, если Он, конечно, все-таки есть и имеет к этой правде какое-то отношение. Десятки лет он боролся за это — поверить в Него или отринуть свою веру совсем, навсегда. Ради этого он сам избрал себе удел и был так ему предан, что уступил свое имя на тридцать лет вперед добровольному своему предназначению. Потом он проиграл и ушел, чтобы спуститься по этой забытой всеми тропе туда, где жизнь была сильнее смерти, и даже сильнее страха расплаты за то, что вздумалось ей смертью пренебречь. Смерть была в склепах, реке, ленивой земле и их чурающейся памяти, твердившей триста лет о том, что место проклято. Однако жизни было это все равно, и потому, испив до дна отчаяния, он решился примкнуть к ней, впервые позволив себе лишь созерцать ее и ни во что не вмешиваться. Было это непросто, не всегда получалось и стоило ему новых мук, унижений, прощения и боли — особенно за убитого им же пса. Но он и это снес, хотя, признаться, и сейчас не поручился б наверняка, проявил тогда мужество или, напротив, малодушие, когда взялся доказывать тем, другим, право свое на соседство ценою собачьей крови...

Пожалуй, они здесь были все-таки ни при чем, а дело опять было в Нем. Только в Нем, потому что все остальные служили Ему, даже если сами в том сомневались. Тем временем Он, забавляясь, играл их судьбою и чувствами, месяц за месяцем припасая им новые испытания: одиночеством и любовью, дружбой и ревностью, охотой и рекою, громом и стужей, благодарностью и мщением за то, что приходится ее принимать. И тогда он, Ацамаз, понял важную вещь: в присутствии следившей за нею — из склепов и памяти — смерти, жизнь все меньше смущалась ее (теперь почти будничного) суда. Она становилась отважней и проще, безрассудней и в то же время мудрее, продолжая строиться, надеяться и любить.