Черчесов А.Г. - Венок на могилу ветра - 2000

Цоцко тогда повезло. Он остался в живых и испытал настоящее счастье: побывав в пограничье пропасти и небес, он был чудом прощен. Какое-то верное, непостижимое, гордое чувство вызрело в нем озарением, едва он пришел в себя (фиолетовый вечер, тихо плещется свет из хадзара, брат сидит с ним рядом на нарах и отрешенно смотрит в крохотное окно, в котором тает последний день его, Цоцко, короткого и вспугнутого детства), подсказало ему, что к этому чуду причастен лишь Бог. Но не тот, что прячется где-то в подполье вселенной, там, где его никогда не достать, — а тот, кто сумел подменить его здесь, на земле, кому сам он приходится сыном.

Если Бог — это тот, кому верят, служа душою и телом, на кого уповают, кого чтят и боятся больше, чем грома, страданий, беды и даже самих себя, тот, кто постоянно, хоть и очень по-своему, прав, что бы только ни делал, — если все это Бог, то отец, несомненно, им был. Стоило это понять — и жизнь изменилась. Отныне она до краев наполнилась ожиданием. Оно длилось два года. Когда же он наконец дождался, и бабка умерла, Цоцко подождал еще и темна, разрыл тайник под голыми нарами, собрал в рубаху монеты, отливки и кольца и, замирая сердцем от счастья, отнес все это отцу. Тот только вздрогнул бровями, нахмурился и кивнул, но на своей спине, уходя, сын чувствовал взгляд, ради которого стоило мучиться и терпеть столько месяцев эту пытку молчанием.

А уже через день отец подозвал его и впервые доверил коня, поручив съездить в ту лавку в соседнем ущелье, где продавались навынос продукты и утварь. Он дал ему денег — несколько тертых медяшек — повелев купить спички, соль, две подковы, новый кожух для хомута и полфунта отборного русского хмеля. Поглядев себе на ладонь, Цоцко убедился, что денег не хватит, поднял глаза на отца, увидел, как тот, вытянув губы, безмятежно жует недозревший ржаной колосок, сжал ладонь и смолчал, потому что сказать означало ославиться.

К вечеру он благополучно вернулся, исполнив в точности отцов наказ и привезя с собой спички, соль, две подковы, кожух и хмель. Отец проверил, вскинул бровями и снова кивнул, и тогда Цоцко достал из бешмета пригоршню слипшихся леденцов, не говоря ни слова, один из них сунул в рот, а остальные ссыпал, считая, на громкий трехногий стол, затем неспешно отряхнул туда же ладони. Потом вышел во двор разнуздать коня, почистил его скребницей, отвел к водопою, умылся в реке и, свежий, серьезный и взрослый возвратился домой. Отец его не выспрашивал. Вместо него это сделал Туган. Но Цоцко пожал плечами и отмахнулся: мол, меня послали, и я купил, что же тут такого?..

— А как же тогда леденцы? — не отставал старший брат.

— На сдачу... — ответил Цоцко и уснул.

Он так им никогда и не открылся. Нужно было убедить отца в том, что теперь он достоин доверия — всегда и во всем. Похоже, это ему удалось. Ведь если у младшего сына уже в двенадцать лет хватило смекалки на то, чтоб восполнить двойную нехватку монет, из него должен быть толк. Ясно было одно: к врученной сумме он добавил что-то еще. Этим «что-то» могли быть три вещи: то, что он приберег для себя (к примеру, бабкино серебро, не донесенное в общий котел и учтенное им в качестве собственной доли. Раз так, — мальчишка проявил сообразительность и проворство, заслуживающие не наказания уже, а, скорее, осторожного уважения к способностям, за которыми явственно проглядывала недюжинная гибкость натуры. К тому же ему не только хватило наглости перепрятать часть серебра, но, что важнее, еще и достало мужества решительно пустить его в дело, едва только это потребовалось: риск вероятного разоблачения оказался для него предпочтительнее, чем сознание упущенной возможности, а это говорило о многом); то, что приберег для хозяина лавки (убедительность речи ли, ловкость ли рук — особого значения не имело, ведь с задачей он справился и при этом не наделал шуму, а значит, преуспел вдвойне); или то, наконец, что приберег он для кого-то другого, кто встретился ему на пути между двумя аулами и у кого он смог добыть (хитростью ли, угрозой, тем и другим ли вместе — оставалось догадываться) недостающую половину монет.

Любое из предположений казалось правдоподобным, но особую гордость отца, пожалуй, вызывало то обстоятельство, что сын умеет смолчать, даже когда есть чем похвастаться, и значит, все предположения по-прежнему одинаково хороши, что, в свой черед, доказывало способность сына к счету: три — всегда больше, чем один, и притом больше втрое.

Так он впервые доказал, что умеет служить, беспрекословно выполняя отцовы наказы. Спустя полгода он осмелел настолько, что решился их упредить .

Случилось это по весне, на исходе распутицы, когда ленивая земля уже пустила ростки свежей травы, а по ночам во влажном воздухе звенело комарами жадное, изменчивое ветром, намеками расплывчатое ожидание. В такие дни люди бывали особенно рассеянны и уязвимы. Одному из них Цоцко решил отомстить.

Нестор был их соседом. Отец его не любил. В сущности, отец не любил никого из тех, с кем им выпало жить по соседству, но к кому-то из них неприязнь его была особого свойства. Нестор был как раз из этого числа. Долговязый, нескладный, как сама его жизнь, в которой каждый день, казалось, был длиннее и неудачливей предыдущего, он воплощал собой все то, что было отцу ненавистно: покорность судьбе, пугливую совесть, ожиданье беды. Слабый здоровьем и волей, Нестор не ведал удач. За что бы ни брался, все валилось из рук и ломалось, обращаясь в осколки и прах. Аюбая случайность умудрялась врасплох застать его душу, отчего в его облике было что-то убогое, жалкое, почти что порочное, вроде паутины на пыльном образе в освященном семейном углу или, скажем, дыры на подметке, заложенной изнутри стыдливой латкой чахлого лопуха.

Свое невезенье Нестор словно лелеял, предаваясь странной отраде терпения. Восемь погодков-детей, сварливая, вдобавок еще и кривая на глаз, жена, покосившийся набок хадзар, пара грязных овец, облезлый теленок, у которого в рыжие струпья непрестанно крошились рога, да единственный буйвол, перед каждой грозою изводивший тоскливым мычанием аул, — вот, пожалуй, и все его состояние. Не считая, конечно, смутной надежды на то. что невзгоды он терпит не зря. Цоцко по опыту знал: бывают такие люди, у которых от всякой новой беды лицо будто сытым становится — дескать, иного и быть не могло. И еще вдоволь будет точно такого и даже похуже. Только в глазах у них от мыслей этих не отчаяние прячется, а тупит взор плутоватое изнанкой довольство. Потому что люди эти лукавят. При всей своей внешней смиренности и безропотном приятии собственного удела, в глубине души они убеждены, что рано или поздно, но им непременно воздастся. И потому в каждом встречном они выучились узнавать не просто сродственника или соседа, а того, кто когда-нибудь будет повержен примером внезапного торжества их незавидной пока что судьбы. Страдание для таких вот людей — все равно что духовка, где печется огромный пирог на их будущий праздник. Они просто ждут. Ждут и ждут, терпя издевательства времени, пока выдержки хватит. Но однажды им тоже захочется не уступить...