У рыбацкого костра

Краем залива мы двигались к большим камням, находившимся у грохочущего безымянного порога. С камней, шумя, скатывалась вода и, вздымаясь, валами шла посередине реки.

Предупредив, что тут обычно держится семга, Степан Федотович повернул лодку на середину реки.

Когда мы очутились вплотную у грозного потока, Красильников, не въезжая в буруны, а держась сбоку от них, повернул лодку против течения и усиленно заработал веслами. Нас сносило, но значительно медленнее потока.

Вокруг клокотала вода, лодка то задирала нос, то кланялась. Ее качало, иногда захлестывало. Степан Федотович греб не переставая, и я удивлялся, откуда у него, маленького и тщедушного, столько сил. Хотя лодку мотало во все стороны, но она слушалась его, как конь наездника.

Красильников тоже пустил блесну, но желтую. Зажав леску между пальцами, он положил остаток ее, смотанный в клубок, на дно лодки.

Вместе с потоком мы спустились вниз, метров на двести, свернули на тихую воду, потом поднялись к тем же камням, и лодка, сдерживаемая веслами, пошла по прежнему пути.

На шестом спуске Степан Федотович коротко бросил:

- Есть!

На его лице никакого волнения. Только глаза блестели. Он сразу отодвинулся от потока в залив. Подмотав леску, я положил спиннинг в лодку. Красильников, желая доставить мне удовольствие, попросил вытащить рыбу.

Я начал выбирать леску. Рыба шла легко.

- Килограмма четыре в ней, не больше, - заметил я.

Всегда благодушный, старичок на этот раз озлился:

- Взвешивать рыбу, когда она в воде, а не на лодке, - это ни к дьяволу не годится. Дурная примета.

Красильников, следя за моими движениями, одобрительно кивал головой и натужно греб. На его лбу выступили капельки пота.

Наконец мы в заливе. Я потянул рыбу смелее. Вскоре в голубоватой воде засветилось ее тело.

- Белая, - с удовлетворением отметил Красильников. Так называют в тех местах не лошалую семгу.

Увидев нас, рыба развернулась и помчалась назад. Отпустив шнур, я стал постепенно сжимать его пальцами. Сначала он быстро скользил, затем пополз. Семга, почувствовав, что ей не дают свободы, внезапно сделала рывок. Я инстинктивно обвил шнур вокруг кисти. Он врезался в тело. Рыба остановилась и снова рванулась. Так поступать рыболову не полагалось, я понял это и тотчас освободил шнур. Он не стал скользить, он повис.

Недоумевая, я повернул голову к Степану Федотовичу. Он глядел на меня внимательно и пристально.

- Отпала? - спросил он чуть слышно, и благодушие сбежало с его лица.

- Да, ушла, - ответил я, выбирая шнур.

- На тихом-то месте?

В его голосе слышалась не только укоризна, но и боль. Он провел языком по губам и, повышая голос, заговорил с надрывом:

- Да я бы ее на нитке вывел… Да разве с семгой можно так обращаться?

От волнения он заикался. Лицо его побагровело. У меня закралась тревога - не хватит ли его удар.

Прилив бурных, горячих слов продолжался не менее получаса.

- К черту все блесны, все мушки! Приеду домой, выброшу их прочь! - исступленно кричал он, продолжая ездить сбоку потока. - Это не рыбная ловля, а сплошное расстройство!

- Да будет вам! - попробовал успокоить я. - На своем веку вы половили рыбки вдоволь. Стоит ли из-за одной расстраиваться?

- И вы в жизни обедали не мало, - сказал он в тон мне. - А вот завтра, если вам не дадут обед, вы заскулите. А стоит ли из-за одного обеда расстраиваться? Нет, никогда вам не поймать семги!

Поклевок больше не было. Двигаться дальше по реке мешали пороги. Мы причалили к берегу и пошли лесом.

Когда Степан Федотович немного успокоился, я, рассуждая об его снасти, обьяснил, что капроновый поводок рвется на узле, а особенно на таком, какой делает он. Лучше всего пользоваться не шнуром с поводком, а цельной, толстой жилкой. В крайнем случае поводок следует привязывать по-другому.

И я стал показывать, как надо делать узел. Красильников, следя за моими пальцами, утихал.

- Уж вы меня извините, если я сгоряча наговорил вам чего- нибудь, - произнес он робко.

Начался отлив бурных чувств.

Мы обогнули осоковое болото, по серым валунам поднялись на холм, потом спустились.

- Ненароком не сказал ли я вам грубого слова? - спросил он, с виноватым видом заглядывая мне в глаза.

- Нет.

Помолчали.

- Разумеется, и у меня обрывы на узле бывали не раз. Узел самое слабое место. Уж вы меня извините.

Спустя несколько минут он повторил:

- Боюсь, что грубость какую-нибудь сказал. Я всегда спокойный, на меня никто не жалуется, но когда крупная рыба срывается, на меня затмение находит. Вы меня извините.

Мы опять помолчали. Минут через пять он сказал:

- Сей год я нервный: положение мое зашаталось. Уж вы извините, если я чего сказал…

Отлив длился не меньше прилива. За это время он извинился раз двадцать.

Слушая и не слушая его, я рассматривал бородатый лес. На каждой ели, на сухом суку, борода - серая и длинная. И до чего хилы эти седые деревья. Да и березы не лучше - тонкие и кривые.

Спустились с каменистого, в разноцветных лишайниках холма в низину, ноги стали утопать в подушках мха, закрытых кожистыми листьями брусники.

По пути встречались высокие, до пояса, желтые муравьиные кучи. Одна из них разворочена. Дальше мы увидели второй и третий разрытый муравейник. Степан Федотович начал приглядываться к тропе. На ней, кроме лосиного помета, я не видел ничего, но Красильников уверял, что совсем недавно прошел медведь - развороченные кучи - его работа.

Воздух насыщен запахом ароматных смол и багульника. Слева не переставая шумела Ковда.

Птиц мало, песен их почти не слышно. Заполярный лес - суровый, молчаливый лес.

Тропа нас привела к охотничьей избушке на берегу Ковды.

- В сем году вода толстая, - объяснил Степан Федотович, отмечая по водомерной линейке уровень. - Вода холодная, комариного ветра мало.

Я догадался, что разговор идет о южном ветре, подошел к самому берегу и замер над Семужьим порогом. Не доходя его, вода шла цельным, ровным потоком, шла плавно, без шума и вздрагиваний. Пройдя над большим гранитом, что тянулся от берега по дну напротив избушки, поток опускался, потом, лоснясь на солнце, поднимался на соседний подводный камень.

Скатившись, поток сдерженно лез на каменную гряду и на вершине ее вдруг изменял своему спокойствию. Он, будто злясь, вздыбливался, издавал звук, похожий на тихое рычание, и рождал первый всплеск. Тонкая волна взвивалась и, падая, пенилась.

Эти камни - грань двух вод: спокойной и взбудораженной. Ниже грани ложе реки резко опускалось, поток, сердито гудя, стремительно низвергался, наталкивался на разбросанные во множестве валуны и изо всех сил старался столкнуть их. Но камни недвижимы. Вода, взметываясь, поднимала над каждым валуном мощный, высокий столб пенных брызг. Эти белые вулканчики на солнце сверкали, серебрились. И так - на протяжении километра.