У рыбацкого костра

- Мырь! Ну что ты кидаешься. Экий ты хозяин!

И я увидел, что с сеновдла во двор спускается человек. Холщовые его порты дергались в разные стороны, словно ничего, кроме ветра, не было в их, похожих на юбки, просторах.

Таинственный Мырь подошел к нам вплотную, странно расставляя ноги. Ветер расправил его спутанную русую бороду, и * она ручьем сбегала вниз по белой, шитой петухами рубашке.

А где-то наверху, где кончалась борода, зажглись удивленные детские глаза.

- Вася, - сказал он. - Вот не знал. Я думал, ребятишки будят. А мне песня снилась.

- Песня песней, - сказал Василий Павлович, - а валенками кидаться не след. Мы ведь по делу.

- А, - сказал он. - За мной пришли или ко мне?

- За тобой, - сказал Василий Павлович коротко.

- Пойду переобуюсь, - ответил он и ушел в сени, ни о чем больше не спрашивая.

- Это и есть Мырь? - спросил я. - Кто он?

Василий Павлович помедлил с ответом.

- Хороший человек. Заслуженный. Первый рыбак по реке.

- А, - сказал я.

Из сеней на двор вышел уже обутый Мырь.

- Посидим, что ли? - спросил он. - Ночь, как в городском саду, теплая.

- Некогда, Федя, - сказал Василий Павлович. - Река ждет. Вздыхает под яром красная рыба.

Федор Мырь выпрямился.

- Сам слыхал? - спросил он и протянул руку к баграм.

- Сам, - сказал Василий Павлович. - Вот и он слышал.

- Кто такой? - спросил Мырь, всматриваясь.

- Городской житель, - сказал Василий Павлович. - По делам, из города. Охотник.

- Слыхал, говоришь?

- Да, - сказал я, совсем уже ничего не понимая.

- Ну, пойдем, посмотрим.

Мы пошли вместе. Под яром было все так же темно и пусто. Опершись на багор, Федор глядел напряженно. Месяц быстро падал за высокий лес, оставляя на воде узкую золотую дорожку. Вот он опрокинулся в реку, на мелкие сверкающие осколки разбил ее темное зеркало и словно прилег на самом краю неба.

В колхозной конюшне заржал жеребец. На песчаной Бухарской косе звонко пропела труба.

- Чапура, - сказал Василий Павлович. - Птица - хоть в горнисты.

И все снова стихло. Только сторож мырева перемета позванивал серебряными пуговицами, но мне показалось, что и от этого звона досадливо отмахнулся Мырь.

В русле пересохшей старицы, влево от нас, завыли волки. Первым подал голос прибылой щенок, по-шакальи пролаяв свою раннюю песню. Подвизгивая и плача, откликнулись ему переярки. Густо и грозно, как раненый бык, провыл матерый, и на высокой рыдающей ноте закончила песню волчица.

Внизу под яром чуть слышно бурлила вода в омутах. Еле уловимый звук, больше похожий на дуновение ветра, пронесся над ней и стих.

- Она, - прошептал Мырь, - она, - и он показал рукой вперед на лунную дорожку.

На самой середине реки, точно оправленный в золото слоновый бивень, высился желтый мраморный треугольник - голова рыбы.

- Пришла, - сказал Василий Павлович. - Ну!

Мырь молчал.

- Зайти неводами в четыре крыла - не уйдет. Ляжет здесь в нашей ятови. Эка прорва.

Мырь молчал.

- Говори!

Тихо, словно не он опускался, а к нему прибывала вода, желтый треугольник стал уходить вниз. Без плеска и шума поднялось на волну все тело рыбы, похожее на торпеду, и так же бесшумно скрылось. Только, смыкаясь, прожурчала вода.

- Не бьет, - сказал Мырь. - Икру бережет. Матерь.

- Икры одной будет десять пудов в такой белуге, - сказал волнуясь Василий Павлович. - Бери жеребца, Федор, гони за снастью!

- Сам ты жеребец, - ответил с презрением Федор. - А еще председатель. Есть тебе, что ли, нечего? Матерь, говорю. В реку зашла икру выметать. Хозяин!

- Так ты же сам, Федор!…

- Время времени стремя держит, - сказал Мырь непонятно.

Не разговаривая больше, мы пошли в поселок. Василий Павлович довел нас по тракту до самого дома Федора и простился.

- Ты не думай, брат, что от жадности я, - сказал он робко. - Охота взяла. Охота, она сам знаешь…

- Знаешь, - сухо ответил Мырь и пошел впереди меня к воротам.

- Погодишь? - спросил он и показал на тесовую скамью у плетня. - Надо мне по одному делу.

- Погожу, - сказал я, усаживаясь поудобней, - иди.

Мырь ушел. Месяца уже не было, стояла темная и глухая ночь.

Я долго сидел один. Сказывалась усталость, хотелось спать

и задремал бы, наверно, но на той стороне дороги в сотне шагов от меня вдруг засветились две большие точки. Впечатления сегодняшней ночи ожили заново, волчий вой, слышанный на яру, еще раздавался в ушах. Сидеть так просто и ждать, пока приблизятся к тебе горящие глаза, было невмоготу, и я решил пойти к ним навстречу.

На половине пути я услышал тихий разговор, а еще через десяток шагов разглядел, что у дома напротив сидят и курят два человека.

Я поздоровался.

- Чей будешь? - спросил меня седобородый высокий казак, поднимаясь со скамьи.

- Агроном городской, - ответил ему сидевший рядом молодой чубатый парень с перевязанной щекой. - Видел вечор в правлении.

- Чего не спите? - старик опять опустился на скамейку. - Мы сидим - у Василия зубы болят. А вам что - постоя не дали?

- Нет, я вот тут, у Мыря. Только Федор, не знаю, как его по отчеству, ушел куда-то. Жду.

- А, - совсем успокоенно сказал старик. - Отца Федора Климентом звали. Правильные были казаки Солодовниковы: еще отец его брус засовный прибил на ворота снаружи - всегда, мол, двор открыт для хороших людей. И Федор в отца пошел. Рыбак! Знают его с верха до низа.

- Почему его зовут по-чудному, - спросил я. - Известный человек и вдруг - Мырь? И ноги у него кренделями.

- Потому и Мырь, что известный, - сказал старик. - А ноги ему пулеметом прошили в шести местах. Это еще когда с Чапаевым был под Бударным.

- А все-таки, почему же Мырь?

- Дождь прошел по весне, - сказал старик, - в тридцатом году. А в поселке было, как говорили старики постарей меня, десять кулаков, пятьдесят казаков и двадцать два бедняка. И самым бедным был Мырь.

- Он тогда еще в Солодовниковых ходил. Рыбаком он стал после прозвища, - сказал чубатый парень.

- Верно, песни хорошо пел, тем только и был приметен, - сказал старик. - Только раз в город съездил с обозом и привез оттуда новую песню. Пели ее и с трубой и с гармонью. Ну и запала в сердце. Весь левый край станицы пел. С февраля того года начала беднота артель строить. Я тогда с казаками был и тоже, прости господи, за непутевых их считал. Казаки-середняки, конечно, остерегались. Петь - пели, а в артель не шли. И куда идти? Там четыре коня на всех было, семян собрали в обрез. Голодовали!

- Голодовали сильно, - сказал чубатый.

- Верно, - подтвердил старик. - Дед Митрий да Молотков Павел померли. Осталось к дождю - двадцать. Год был такой тяжелый: ни зверя, ни рыбы. Коров у бедноты было две. Зарезать мотели - Мырь не дал: хотел пахать на коровах. Смеху было и слез! f

Дед тронул пальцем свернувшегося в клубок на скамейке кота.

- Нос прячет - к дождю. Так вот, к тому весеннему дождю остались в артели двадцать человек. В поле ехать - сйл не было, и опять же - смутьянство. Из земли хлеб не вынешь, а ждать нового - долго. Пошел разговор: порешить семена на прокорм, а самим податься в батраки. Серьезный был разговор, до кольев доходило. Тут и объявился Мырь.