У рыбацкого костра

- Бесполезное занятие: судя по многим признакам, меняется ветер… Рыба должна пойти только завтра.

- У меня и сегодня шла! - не удержался от хвастовства Семен Семенович.

По старым понятиям такое заявление было равносильно тому, чтобы бросить противнику перчатку, - после этого должна быть дуэль. Мы посмотрели на ленинградца - он был как бы в некоем смущении, и нам показалось, что он не принимает вызова. Но, поколебавшись, он усмехнулся:

- Ваша рыба сильно потеряла во вкусовых качествах оттого, что на ней пахали.

- Как это - пахали? - вспыхнул и покраснел Семен Семенович.

- Так… У нее, как у лошади холка от хомута, ссадины на шее, возле жаберных крышек.

- Ну и что?

- Так выглядит рыба, которая попадает в сеть, а не на удочку.

Уже садясь в байдарку, он прибавил утешительно:

- Я понимаю шутки и розыгрыши… Сам, случалось, озорничал!

Как порядочный рыболов Семен Семенович был убит наповал; нам оставалось только без лишнего шума предать земле его авто- ритет, что мы и сделали. Позором было покупать рыбу на реке, располагая такими разнообразными снастями, но уже полным моральным падением было выдавать купленную рыбу за собственноручно выловленную. Даже сатирические журналы отворачиваются от этой ситуации как совершенно избитой.

- Рыболов не может быть жуликом, - жестко сказал бухгалтер. - Баланс его совести должен сходиться копейка в копейку!

- Но я в самом деле хотел пошутить, - виновато бормотал Семен Семенович. - А что перебрал и далеко зашел, так это от моей впечатлительности… Я тайком лирические стихи пишу…

Последнее неожиданное заявление было принято во внимание - теперь все бросаются даже на самые посредственные стишки, если в них есть хоть одна фраза о любви или тоске! - и формула осуждения смягчена, однако же при всем том в качестве соревнующейся личности Семен Семенович был выбракован безоговорочно. По-видимому, он сильно переживал и нервничал, что на рыбной ловле делать не рекомендуется, и к вечеру оторвал три последних кованых норвежских крючка, которые он выклянчил в свое время у одного из наших туристов, ездивших в Швецию. После этого он окончательно надломился и, по выражению одного из наших товарищей, мог, сидя на берегу, изображать только картину Васнецова «Аленушка». Таким образом, последний удар ленинградцу должен был нанести я. И, по правде сказать, я не терял времени даром: скормил за ночь моим червям осьмушку чая, после чего они стали красными и свирепыми, если такое определение может подойти к столь безобидному существу, как червь, отобрал из всех имевшихся лучшие поводки, лучшие поплавки и крючки… И недаром! Рыба не просто ловилась - она шла косяками, непрерывно, ни на одно мгновение не оставляя в покое поплавков. Я принес к завтраку четырех лещей килограмма по два каждый, двух севших на спиннинг щук и множество окуней и плотвы. Дело оставалось за дубовым венком, чтобы венчать победителя. Ленинградец еще не приходил, и это было свидетельством того, что дела у него не слишком хороши. Он не пришел, когда мы завтракали, не вернулся, когда ложились отдыхать. Зато когда мы уже начали дремать, пришел колхозный паренек и притащил пять большущих щук - словно связку дров.

- Это от вашего товарища, - сказал он. - Ему некогда, у него все время берет…

О дальнейшем не стоит распространяться. Я и сейчас не очень разбираюсь в технике, которую применил ленинградец, но работала она безотказно; казалось, его капканы, блесны и крючки сами бегали по всей реке в погоне за рыбой и безжалостно тащили ее на берег. Но окончательно добил он нас жерехами. Эти тяжелые, сильные серебряные рыбы через какие-то промежутки времени поднимали невероятный шум у противоположного берега, на песчаной косе против стоянки. Фонтанами взлетала вода, темные буруны и бугры ходили от ударов, и, похожая на дождь из двадцатикопеечных серебряных монет, летела на песок рыбья мелочь. Я прочитал великое множество наставлений и советов по ловле жереха, но, странное дело, ни один из них не действовал на практике. И не только у меня - при огромном обилии жереха в нашей реке можно по пальцам одной руки пересчитать за десять лет случаи, когда они попадались на спиннинг. Возможно, по неграмотности они даже не подозревали, что пишут о них в книгах… Вот почему мы так коварно усмехались, когда ленинградец, вернувшись на стоянку, посмотрел на разбушевавшихся разбойников и сказал спокойно:

- Пойти взять парочку, что ли?

Он остановился чуть ниже косы, по пояс в воде, и начал делать забросы'- пять, десять, двадцать, тридцать… Ничего! Наши жерехи оправдывали свою славу хитрецов и пройдох. Ленинградец переплыл назад и объяснил:

- Не те блесны… За трехгранкой приплыл…

Блесна эта - просто треугольный продолговатый кусок бронзы. Проще придумать уже ничего невозможно! И на третьем забросе двухкилограммовый жерех, как дурак, хватил ее и был вытащен…

На этом занавес можно опустить.

Уезжая, ленинградец подарил мне грушевидную блесну с крючками внутри - она лежит у меня на столе, в пасти пластмассовой рыбы, как маленький памятник технической сметке и настойчивости, памятник ленинградскому характеру. Что касается Семена Семеновича, то, мне кажется, он так и не вышел из состояния шока, потому что после этого долго ходил потускневший и понурый и, когда речь заходила о знаменательном состязании, повторял одну и ту же фразу:

- Я же говорил, у них турбины…

Теперь, отойдя от пережитого, он снова считает себя чемпионом, полагая, что его только подвела поэтическая впечатлительность натуры, которая побудила купить рыбу у колхозника для поддержания духа и пошатнувшегося случайно авторитета. Но, похоже, его все-таки беспокоит мысль: а что если ленинградское турбостроение наберет новые темпы?…

Июль 1956 г.

(№ 16, 1961)

Кияс Меджидов

Атакши был мой сосед. Но до того памятного дня, о котором пойдет рассказ, я к нему не присматривался.

Дома он бывал редко, работа на метеорологической станции вынуждала его проводить большую часть дня в горах, где он измерял уровень воды в реке.

Изредка мы встречались на мельнице, где частенько ночевал Атакши, и когда я спрашивал его, как он живет, слышал в ответ привычную фразу:

- Спасибо! Довольно хорошо провожу дни своей жизни: здоров и сыт.

Он был молчалив. В селе считали его добрым, хотя я не раз видел, как хмурится его смуглое лицо и горят огнем острые, карие глаза.

Пожилой, худощавый, он ничем не выделялся среди наших горцев и ходил вдоль реки, как и все степенные лезгины: медленно и не глядя под ноги. Глаза его всегда были устремлены вперед, в легких чириках двигался он бесшумно и казался горным орлом, который видит среди скал любую маленькую точку: будь это заяц, лиса или куропатка.