Галина Романова - Внимание: неверный муж!

Она отпрянула, как от удара, поняв, что это рука мачехи. Вжалась в угол и, боясь поднять на нее глаза, попросила сквозь зубы:

– Отойди.

– Нет, не уйду. – Мачеху сегодня что-то разобрало не на шутку. Раньше такого за ней не водилось. Видимо, решила отомстить за неурочный подъем из постели. – Не уйду. Я всю жизнь только и делала, что уходила. Ты просила, я уходила. И в результате оба моих ребенка…

– Ма, я просил тебя, не начинай! – Ванька заметно повысил голос, чего тоже никогда прежде в Асином присутствии себе не позволял.

В кухне повисла пауза, в течение которой никто не проронил ни слова. Ванька топтался у входа и, судя по его тяжелым вздохам, сильно страдал. Мачеха продолжала стоять над Асей и упрямо поглаживать ее по волосам. А Ася все так же продолжала сидеть, зажмурившись и не зная, что ей сейчас делать и что говорить.

Сделать, конечно, можно было многое. Можно было, например, оттолкнуть навязчивую бабу. Оттолкнуть, встать и уйти. Можно было наговорить кучу гадостей о ней и ее методах воспитания как самой Аси, так и Ваньки. Можно было расхохотаться ей в лицо и сказать какую-нибудь мерзость о том, что рука у матери-мачехи холодная и шершавая, как обратная сторона листьев одноименного растения. Но… Но все дело было в том, что не была такой ее рука. Она была мягкой и очень приятно пахла… яблоками. Странный запах, вяло подумалось Асе. Мачеха всегда приносила с собой сложные сочетания ароматов от лучших французских домов и косметических салонов, а тут… яблоки. Неувязочка какая-то, господа… И голос у нее сегодня другой. Не пронзительно величественный, а усталый какой-то, надломленный. Сквозь который очень сильно проступает ее возраст. Снова, как не про нее… И самое странное заключалось в том, что ее близкое присутствие вдруг отчего-то перестало действовать Асе на нервы. Ее не потрясывало, не коробило и даже не тошнило. А с чего-то отчаянно захотелось упереться лбом в ее живот и разреветься. Реветь, не заботясь о внешнем виде, и жаловаться. Жаловаться и реветь. На все, на все жаловаться. На то, что Ленька пропал. На то, что он, мерзавец, все эти годы изменял ей и, кажется, из-за этого влетел в большие неприятности. И даже на то, что мороженое растаяло, размутив натертый ею шоколад в неприглядные лужицы, а крем не таким удачным получился, как обычно…

Сумасшествие!

Ася с усилием протолкнула внутрь огромных размеров ком, дерущий ей горло. Он с трудом продвинулся и застрял в груди, сделавшись еще огромнее. Казалось, еще немного, и она упадет замертво прямо к ногам ненавистной мачехи. Прямо под ее торжествующее улюлюканье и упадет, потому что ни дыхания, ни сил на то, чтобы дышать, не осталось. Зачем ее так мучить?! Зачем?!

Но мучения Аси на этом не закончились. Они только еще начинались, как оказалось. Потому что мачеха пододвинула ногой к себе табуретку, на которой до этого сидела. Опустилась на нее и, не убирая одной руки с Асиных волос, второй привлекла ее к себе. Прижала тесно к своей груди, оказавшейся на удивление мягкой и податливой, а не костлявой и противной. Поцеловала Асю для чего-то в висок и прошептала прямо ей в ухо нежно и убаюкивающе:

– Девочка моя… Девочка моя бедная… Какая же ты… бедная и… маленькая… девочка моя…

Мачеха говорила все это странным, срывающимся шепотом. И почему она так говорила, Асе было непонятно. Ей бы открыть глаза, отодвинуться от нее и посмотреть, в чем там дело. Почему голос вдруг перестал слушаться ее мачеху? Почему сделался таким незнакомым и вибрирующим? Может, это оттого, что она наконец-то празднует победу? Она подчинила ее себе. Заставила, подчинила, укротила…

Ася не отодвинулась. И глаз не открыла. Она так и сидела, сжавшись в комок, и слушала, что говорит ей эта чужая женщина. Та, которую она всю жизнь считала чужой. И ей было сладостно и больно. И в сердце ворочалось что-то горячее и тоскливое, и щекам было горячо, и ладоням, которые закрывали ее глаза.

Наваждение!

Сколько оно длилось, Ася не взялась бы сосчитать. Все замерло и внутри ее, и снаружи. Даже время замерло, сопротивляясь движению планет, а подчиняясь лишь этому тихому вибрирующему на высокой ноте шепоту. И ей хотелось… так хотелось, чтобы все это не кончалось. И тепло руки, мягко трогающей ее волосы, чтобы не исчезло, и мягкая надежность груди, к которой была прижата ее голова. И голос чтобы никогда больше не менялся, оставаясь таким вот тихим и неузнаваемым…

Пробуждение было болезненным. Таким болезненным, что грудь сдавило сильным спазмом, и какое-то мгновение Асе и вовсе стало невозможно дышать. Она открыла глаза и непонимающе огляделась. Табуретка валялась на боку. На столе по-прежнему стояла нетронутая чашка с чаем, приготовленным Ванькой для матери. Куски бисквита схватывались черствой кромкой, а крем продолжал оплывать восковыми каплями на скатерть. Мачехи с Ванькой в кухне не было. Они о чем-то спорили в прихожей. Говорил больше Ванька. Говорил напористо, почти грубо. А мачеха лишь слабо сопротивлялась, пытаясь возразить. Потом хлопнула входная дверь, и все стихло.

Ася видела в дверной проем, как метнулся в свою комнату Ванька. Как потом вышел оттуда с полотенцем и сменой белья в руках и тут же, не заходя в кухню, заперся в ванной.

Вот и хорошо. Это было ей на руку. Говорить с ним сейчас было бы невозможно. Ася с трудом приподнялась со своего места. Непонимающе оглядела стол, с которого, наверное, все нужно убрать и вымыть. Но ей так не хотелось ничего этого делать… Да и был ли в этом смысл? Еле передвигая ноги, Ася добрела до спальни, в которой просидела сегодня несколько часов подряд. Достала из нижнего ящика шкафа подушку и плед. Швырнула их на диван и упала, зарываясь лицом в белоснежную наволочку и укрываясь любимым клетчатым пледом с головой.

Спать… Нужно спать… Завтра все будет иначе. Все образуется…

Утро понедельника Ася не любила никогда. И не потому, что оно знаменовало собой начало рабочей недели, а скорее по причине раннего подъема. Ближе к среде и четвергу она раскачивалась и даже иной раз просыпалась задолго до будильника. Но вот по понедельникам…

Будильник звонил, она нашаривала его рукой и пыталась нащупать кнопку. Часто смахивала его с прикроватной тумбочки и искала вслепую уже под кроватью. Попытаться при этом открыть глаза и уж тем более подняться было смерти подобно. Ася шарила по полу, а найдя будильник, стискивала его в руках. Еще пять минут… Нет, десять… Так рано подниматься ни к чему. Голову она вымыла с вечера, а краситься совсем даже необязательно. Она просто еще чуть-чуть подремлет и тогда уже…