'Иван

«Я приехал в Москву, нездоров!» А 10 мая Гольце-ву:…«нездоров, лежу в постели, каждый день ходит доктор…» письме к сестре от 21 мая сообщает, что «третьего дня ни с того ни с сего меня хватил плеврит… Как

»

л p

бы то ни было на 2 июня заказаны билеты в Шварцвальд…»

Меня всегда мучает вопрос, почему его повезли за границу в таком состоянии. Сам он Телешову сказал: «еду умирать». Значит, понимал свое положение. меня иногда мелькает мысль, что, может быть, он не хотел, чтобы его семья присутствовала при его смерти, хотел избавить всех своих от тяжелых впечатлений, а потому не возражал. Конечно, порой он надеялся, как большинство чахоточных, что поправится. Замечательно, что сестре он стал из Москвы писать нежнее.

Он и мне в последнем письме, которое не попало в собрание его писем, писал в середине июня, что «чувствую себя недурно, заказал себе белый костюм…»

Четвертого июля 1904 года я поехал верхом в село на почту, взял там газеты и письма и завернул к кузнецу перековать лошади ногу. Был жаркий и сонный степной день, с тусклым блеском неба, с горячим южным ветром, п развернул газету, сидя на пороге кузнецовой избы, - и вдруг точно ледяная бритва полоснула по сердцу.

Смерть его ускорила простуда. После приезда в Москву из Ялты он пошел в баню и, вымывшись, оделся и вышел слишком рано: встретился в пред- • баннике с Сергеенко и бежал от него, от его навязчивости, болтливости…

Это тот самый Сергеенко, который доного лет нд-доедал Толстому («Как живет и работает Толстой») и которого Чехов, за его худобу и длинный рост, нео о изменныи черный костюм и черные волосы, называл так: Погребальные дроги стоймя

Художественный театр отметил пятидесятилетие со дня рождения Антона Павловича литературным утренником, на котором выступал я со своими воспоминаниями. Это было 17 января 1910 года.

Театр был переполнен. В литерной ложе с правой стороны сидели родные Чехова: мать, сестра, Иван Павлович с семьей, вероятно, и другие братья, - не помню. )

Мое выступление вызвало настоящий восторг потому что я, читая наши разговоры с Антон Павловичем, его слова передавал его голосом, его интонациями, что произвело потрясающее впечатление на семью: мать и сестра плакали.

Через несколько дней ко мне приезжали Станиславский с Немировичем и предлагали поступить в их труппу. » о

Вскоре после этого утренника мы были приглашены к Марье Павловне, где были и Чеховы, живущие, в Москве, а среди них и сын Александра Павловича, Михаил, молодой ученик школы Художественного театра, поразивший нас талантливостью жестов: они с сыном Ивана Павловича, студентом Володей » прощаясь в прихожей, что-то манипулировали со шляпами так забавно, что мы из столовой, глядя на них очень смеялись.

через несколько лет, я видел Мишу в Первой студии художественного театра в пьесе, переделанной из рассказа Диккенса «Сверчок на печи», и его игра меня взволновала до слез.

1915 году, 14 декабря видел его второй раз в «Потопе»; играл тоже с большим талантом.

Евгения Яковлевна за пять лет очень состарилась. Мы обрадовались друг другу, как родные. Она всегда меня любила. Стала бранить Ялту, с восторгом вспоминать Московскую губернию:

Здесь лучше, леса, можно по грибы ходить, их тут много, а там что… одно море…

И до чего она была очаровательна в своей наив-ности.

Ездил я и на открытие «Комнаты имени Антона Павловича Чехова» для туберкулезного литератора в санатории по Николаевской дороге, кажется, вблизи станции Крюкова, забыл какого доктора. Ехал я туда в вагоне с Иваном Павловичем, его о _o.

женой, милой женщиной, и сыном.

Иван Павлович напоминал покойного брата одним жестом. Он был очень хозяйственный человек, сейчас раскрыл погребец, угостил водочкой и какой-то закуской, и.мы незаметно доехали до санатории, где был «пир-горой».

«Литературное ханжество - самое скверное ханжество», - сказал мне Чехов (писал он об этом и Суворину).

Отлично писал Горькому: «У вас слишком много определений… понятно, когда я пишу: «Человек сел на траву…» Наоборот, неудобопонятно, если я пишу: «Высокий, узкогрудый среднего роста человек с рыжеватой бородкой сел на зеленую, еще не измятую пешеходами траву, сел бесшумно, робко и пугливо оглядываясь…»

Чехов говорил:

«Писателю надо непременно в себе выработать зоркого, неугомонного наблюдателя… Настолько, понимаете, выработать, чтоб это вошло прямо в привычку… сделалось как бы второй натурой».

Благородство Чехова - цветы, животные, благородство людских поступков.

Со всеми он был одинаков, какого бы ранга человек ни был.

Всеволод Гаршин, которого, несмотря на краткое знакомство, он успел полюбить всей душой, весной 1888 года кончает самоубийством. Монгольское у матери и у Николая, и у самого Чехова.

Портреты деда, бабки, отца, дяди - мужики. Женщины широкоскулы, рты без губ, - монголки. Дед, бабка, мать, отец, дядя Чехова - все мужики и все широкоскулые. Просто страшно смотреть особенно проживши больше 30 лет в Европе. Нижняя челюсть дяди. Грубость поразительная. Отец приличнее, но нижняя челюсть почти, как у дяди. ?

Ехал из Ельца. Купил на станции «Пестрые рассказы» Чехова в 1887 году, читал, не отрываясь.

Однажды он сказал (по своему обыкновению, внезапно): Знаете, какая раз была история со мной?

И, посмотрев некоторое время в лицо мне через плечо, принялся хохотать: - Понимаете, поднимаюсь я как-то по главной лестнице московского Благородного собрания, а зеркала, спиной ко мне, стоит Южин-Сумбатов, дер107 жит за пуговицу Потапенко и настойчиво, даже сквозь зубы, говорит ему: «Да, пойми же ты, что ты теперь первый писатель в России!»… И вдруг видит в зеркале меня, краснеет и скороговоркой прибавляет, указывая на меня через плечо: «И он…»

) его записной книжке есть кое-что, что я слышал от него самого. Он, например, не раз спрашивал меня (каждый раз забывая, что уже говорил это, и каждый раз смеясь от всей души):

- Послушайте, а вы знаете тип такой дамы, глядя на которую, всегда думаешь, что у нее под корсажем жабры? Не раз говорил: природе из мерзкой гусеницы выходит прелестная бабочка, а вот у людей наоборот: из прелестной бабочки выходит мерзкая гусеница…