Аркадий Ипполитов Вчера Сегодня Никогда

Чтобы понять, что передо мной находится, мне не обязательно было искать подпись, довольно часто мелькавшую на отдельных листах: Das Merzwelt. Kurt Schwitters. В том, что это настоящие коллажи Курта Швиттерса, у меня не было сомнений где-то с третьего листа первого чемодана. Не было сомнений, и в их происхождении, так как все выстраивалось в очень четкую картину: дед во время своего пребывания в Германии наладил связи с немецкими леваками и даже вел переговоры о посещении тамошними коммунистами и сочувствующими Страны советов. Я точно знал, что дед побывал в Ганновере, где, наверное, и встретился с Швиттерсом, тогда испытывавшим интерес к русскому авангарду и подумывавшим о поездке в Россию а-ля Вальтер Беньямин. Слава Богу, у него хватило ума поехать в Англию, а не в Россию, но эти четыре фибровых чемодана должны были стать своего рода подарком советскому народу, презентиру-ющим Merz в СССР. Дед, к счастью, сообразил, что советскому народу Merz не нужен, но чемоданы по свойственной ему барахольности прикопал, хотя все остальные документы, связанные с немецкой поездкой, честно сдал в органы. В своих синих семейных трусах он просидел на этом сокровище полвека, и теперь уже никто не узнает, отдавал ли он себе отчет, что у него хранилось.

Впрочем, мне не было дела до семейных переживаний. Швиттерс создал другую проблему. С каждым новым листом, появлявшимся из чемодана, передо мной с все большей ясностью вырастали миллионы. Сколько именно миллионов, было не совсем понятно, также не было понятно и как эти чемоданы обменять на миллионы, и что делать с кузеном-милиционером, которому чемоданы вообще представлялись хламом, подлежащим ликвидации. От подобных размышлений голова распухла, взор потух, и я весьма естественно промямлил, что для полной ясности мне нужно забрать чемоданы в Москву, чтобы с ними «поработать». Невинный кузен ничтоже сум-няшеся отпустил меня с миром и со Швиттерсом, и всю дорогу в поезде я ломал голову над проблемой: как быть и что делать. Устроить выставку в ГМИИ и подарить их Антоновой, удовольствовавшись славой вместо денег и увековечиванием деда? Тоже мне альтруизм в стиле «Рот фронт». Предложить Свибловой? Или Церетели? От Свибловой особых денег не жди, Церетели уж больно одиозен. Может, толкнуть через Стеллу мужикам из бизнес-класса? Грубо. Поговорить с Ником Ильиным по поводу Дойче-Гуггенхайма? Дойче Банк ради Швиттерса может в Москве и выставочный зал отгрохать.

Раздираемый соображениями столь же радужными, сколь и мучительными, я приехал в Москву и в первый же вечер проболтался своей подруге, опытной тусовщице из молодых. Этому чудному созданию, полугламуру-полубогеме, было все едино, что Швиттерс, что Шмиттерс, что Мерц, что Херц, но история ее живо заинтересовала, она прощебетала что-то кому-то но мобильнику, потом еще, а потом сказала, что мне будут звонить утром. Утром позвонили и назначили завтрак в «Галерее».

Как описать этот завтрак? Я не только вспотел, но, кажется, поседел. Холодная жесткая любезность столь явно указывала на то, что я залез не туда, где мне следует находиться, что, придя домой, я с огромным облегчением обнаружил, что чемоданов нет. Зато жив. Все в квартире было без малейших изменений, только в ящиках стола, куда я их засунул, чемоданы отсутствовали. Нет и не было, и пропал прорыв в космос с хрущевского двора моего детства, залитого асфальтом, сквозь который пробивались лебеда и мать-и-мачеха невыносимо жолтого, как пишет Блок, цвета.

С тех пор я пристально слежу за аукционами, но Швиттерс пока нигде не всплыл. Так что я начинаю забывать про Швиттерса и лишь изредка, когда пишу или читаю, вдруг ни с того ни с сего припомнится мне то Ignis, то хлопанье крыльев Аег, то мое возвращение в поезде, когда мне казалось, что я везу с собой целый мир. А еще реже, в минуты, когда меня томит одиночество и мне грустно, я вспоминаю смутно, и мало-помалу мне почему-то начинает казаться, что я еще найду Merzwelt, что он где-то меня ждет и что мы встретимся. Швиттерс, где ты?

Первый раз в жизни я оказался в Венеции зимой, в благословенное время конца карнавала и начала поста, когда город кажется поздно проснувшимся и ленивым, кебо, с легкими разводами голубизны, хмуро и устало разворачивается над лагуной, и на набережных разливается ощущение покинутости, как разливается снотворное по телу, измученному бессонницей. На улицах почти никого не было, хотя это «почти» было чисто венецианским, но все же это были прохожие, а не обычная для Венеции толпа, и при моей рассеянной задумчивости я вполне мог воспринимать их как легкие декоративные мазки в пейзаже, как стаффаж на венецианской гравюре восемнадцатого века. Во всем чувствовалась пустота, та самая пустота, что наступает после слишком бурно проведенной ночи, когда нет ни желания, ни сил ни думать, ни делать что-либо.

В Венеции никаких дел у меня не было, и город был мне достаточно знаком, чтобы позволить себе бесцельное шатание, не подразумевающее охоту за переживаниями и впечатлениями, - я на короткое время был свободен от обязанности обдумывать что-либо определенное, так что мог просто следовать естественной путанице улиц и собственным желаниям. Раньше Венеция изматывала меня. Три загадочных готических мавра на таинственном Кампо деи Мори, серо-зеленый мраморный орнамент Кьеза деи Джезуити, древние деревья перед Сан Франчес-ко делла Винья, хоры Сант Алвизе, хранящие память о благочестии изысканных патрицианок, раскрашенные святые в нефе И Кармине, похожие на сошедших с ума марионеток, четыре великих святых Себастьяно дель Пьомбо в крошечной церкви Сан Бартоломмео, все эти потаенные красоты Венеции, открывавшиеся мне на каждом шагу, воспринимались как озарение, не давая ни минуты покоя, и обычно на десятый день своего пребывания я так уставал, что всегда был почти даже рад отъезду. Теперь, когда я выработал иммунитет к Венеции, фасады церквей и палаццо скользили мимо, не вызывая приступов нервного возбуждения, - так, только пройдя, страсть может обернуться счастьем.

Я жил у своего приятеля, испанского фотографа с чудесным именем Игнасио, в старом палаццо Градениго з районе Сайта Кроче, в двух шагах от Канале Гранде. Путеводители сообщали, что дворец был построен в 1479 году для Давиде Градениго, резидента Республики на острове Кипр, устроившим брак Катарины Корнаро с королем Кипра, последним наследником крестовых походов. Свадьба была роскошной, невеста - прекрасной, приданое - огромным, так как король сильно нуждался в деньгах, и вскоре Катарина с помощью Давиде отравила своего суженого, после чего Кипр достался Венеции, что упрочило ее господство на Востоке. Катарина стала национальной героиней, а Давиде главой Тайного Совета, и легенды рассказывают, что он так вошел во вкус допросов с пристрастием, что даже брал работу на дом, специально для этого оборудовав несколько комнат. Впрочем, дворец с тех пор переходил из рук в руки и столь часто перестраивался, что теперь весь состоял из причудливых наслоений, ставящих в тупик историков архитектуры.