Аркадий Ипполитов Вчера Сегодня Никогда

Тем не менее на следующий день в двенадцать часов я как штык был на причале Фонда-менте Нуове и опять слушал Люськину болтовню. Кипарисы Сан Микеле все приближались и приближались, и, сойдя на Острове Мертвых, я почувствовал, что уже ни минуты не могу вынести звук ее голоса. Только для того, чтобы сбежать, я, сославшись на то, что хочу сходить на могилу Дягилева, свернул на другую дорожку. Бессмысленно уставившись на надгробие безразличного мне Дягилева, я смотрел, как по мраморным памятникам ползли капли. Все было пропитано влагой, и на надгробии, принесенные какими-то поклонниками, висели разбухшие от сырости грязно-белые пуанты.

Нет более непохожих внешне и тем не менее как-то внутренне схожих городов, чем Петербург и Венеция. Ballet: imperial, что может быть более чуждым венецианскому духу, чем этот триумф муштры и дисциплины. Николай I, обучающий балерин трудному искусству держать ружье, огромная сцена, заполненная симметричными движениями, Дворцовая площадь с марширующими сильфидами, - а вот, поди же, подарил князь Трубецкой Марии Тальони, проблиставшей в петербургской постановке «Сильфиды» пять сезонов, Ка д/Оро, Золотой Дом, лучшее готическое палаццо на Канале Гранде, в 1847 году.

Марии было сорок три года, вполне подходящий возраст для раздумий о вечности на Канале Гранде. Десять лет назад она была вынуждена переместиться из Парижа з Петербург, где еще продержалась в примах пять лет, но из-за скандала с князем Трубецким, бежавшим с ее дочерью, вынуждена была Петербург покинуть «по причине плохой погоды». Красавец кавалергард Александр Трубецкой, находившийся под особым покровительством императрицы и из-за этого, по просьбе самого Николая, под присмотром Дубельта, скандалить любил и умел. Мария Тальони, зрелая и некрасивая, в Петербурге считалась образцом парижского шика, и Трубецкой, афишируя свои с ней отношения, превратил ее в ширму для светских пересудов. Скомпрометировав всех вокруг и себя самого, в первую очередь - тесной дружбой с Дантесом, он решает очередным громким скандалом задавить все остальные. В 1842 году он бежит с юной девицей Тальони, тайком с ней венчается, а мамаша желтеет от злости. При этом все уверены, что мамаша все сама и подстроила.

Ка д'Оро стал примирительным подарком теще. Тальони дворец не нравился, он был в варварском вкусе (Рескина она не читала, так как он еще не был напечатан, но был бы напечатан, тоже б не прочла), неудобен, с огромными, но ничего не греющими каминами, сквозняками с открытых лоджий и старомодными росписями. Вычурная и трухлявая резьба отдавала сыростью, старые панели воняли, и никакие переделки не помогали справиться с древней затхлостью. Раздражала и Венеция: полное отсутствие приличного общества, ни одного экипажа, отвратительная кухня и совершенно безмозглые модистки. Не жизнь, а каторга, так что, выждав приличный срок, она палаццо продала, довольно выгодно, так как в финансах знала толк и меру, барону Франкетти, помешанному на венецианской старине. Франкетти долго вычищал из Ка д'Оро усовершенствования, устроенные Таль-они, а затем его наследники превратили палаццо в музей и подарили его городу.

Возвращаясь с Сан Микеле в Венецию, я решил, что завтра, в последний день перед отъездом, обязательно пойду еще раз в Ка д'Оро. С утра дул сильный ветер, и, когда я подъезжал на вапоретто к дворцу, он был похож на кусок намокшего кружева. Перевалив через ступени, среди асимметрично расставленных колонн первого этажа билась поднявшаяся вода, и музей был закрыт из-за ожидающегося наводнения. '.:-•?' ?. ' • - 1i '.* ' ,f / » i ' . •

Исповедь одинокого историка искусств '..?..- ' "' ?, ,

Вчера победили большевики. Как к этому относиться и что это значит, я не понимаю. Я вообще мало что понимаю, потому что понимать боюсь и не хочу. Все вокруг спорят, говорят бесконечно, все какие-то благоглупости. О судьбах России, об особом пути, о необходимости жестокости, о вине перед народом. Я-то ни в чем ни перед кем не виноват. Так мне, во всяком случае, хочется думать. Хотя думать совершенно не хочется. Разговоры надоели страшно, какая-то сублимация действия. Вообще не хочется выходить на улицу. Неизвестно, правда, сколько продлится эта возможность быть в стороне от того, что называется событиями. Тем более что они, эти события, гудят прямо перед моими окнами. Не слышно их только в кабинете и спальне, которые выходят во двор, и я почти не вылезаю из этих комнат последние дни. Вижусь только с Анной Матвеевной, по привычке спрашивающей, что подавать на обед, хотя выбор блюд уже давно сузился так, что в глупых вопросах нет никакой надобности.

Интересно, что будет с моей службой. Нужно ли мне будет возвращаться из своего, взятого по состоянию здоровья, отпуска или уже и возвращаться некуда? Что там с Императорским Эрмитажем? Разнесли его или оставили? Забудут, как Фирса в шкафу из этой модной пьесы. И правильно сделают. Кому они сейчас нужны, все эти гравюры и рисунки, неизвестно зачем собранные людьми, по большей части ничтожными и только потому, что у них были лишние деньги. Ненавижу все эти разговоры о коллекционерстве, меценатстве, культуре и культурности, о высоком служении искусству. У нас-то вообще все сводится к одному Высочайшему покровительству.

Последнее время проходить мимо Зимнего, этой темно-красной махины, похожей на разлагающуюся тушу мастодонта, стало совсем невыносимо. Уродливая чугунная ограда, площадь, опозоренная расстрелами и великодержавными истериками, и багровый цвет, отвратительнейший. Византийский. Почти все окна темны, все затихло и затаилось. Чудовище, парализованное страхом. Что теперь с ним сделают? Национализируют непонятно для кого? переместят в него Советы из Смольного? раздадут под квартиры большевистским депутатам? отдадут народу на разграбление?

Народ - что под этим подразумевается, я так и не знаю. Ясно, что народ это не я, не Анна Матвеевна и не мой лакей Степан, с его больным и испуганным лицом. Моя жена, теперь проживающая где-то в Париже, тоже не народ, как и мой сын, служащий офицером на Кавказском фронте. Не народ и все эти важные писательствующие дамы и редакторы толстых журналов, так любящие рассуждать о народе, о его вкусах и о том, что для него следует делать, а что не следует. О ком они судят, что они видели, кроме половых в Даноне, баб, приносящих грибы на дачу в Мар-тышкине, хороводов, устраиваемых всеми этими княгинями в их абрамцевых и талашкиных с их тухлыми мастерскими и праздниками с обязательным прыганьем через костер и медовухой в слепленных ими кувшинчиках? У меня от них оскомина, так же как от этого жирно орущего о своей честности писателя с мордой обожравшегося хозяйской сметаной кота, последнее время появляющегося везде, на всех культурных сходках, и очень много говорящего от имени народа. Уж он-то знает, что все это значит, он сейчас будет всем указывать, что делать и как мыслить, кто прав и кто виноват, кого поощрять и кого наказывать. Надолго ли?