Виктор Улин - Хрустальная сосна

- … Всем нашим встречам разлуки, увы, суждены, Тих и печален ручей у*хрустальной* сосны… Я вздрогнул, чувствуя, как сжимается сердце. Было, было, было… И я тоже пел, и меня слушали, и… За окном лежал снежный двор. По нему шагали люди. Кто-то кому-то что-то рассказывал. Я был не здесь.

- …Ну что, слышал про твою сосну?! - весело крикнула Катя, вбегая в комнату, и тут же осеклась, увидев мою спину. - Женя, что с тобой… Я повернулся к ней, пытаясь улыбнуться непослушными губами. Рука была надежно спрятана в карман.

- Женя, Женя…

Катя посмотрела мне прямо в глаза. Я опустил взгляд.

- Женя?!

Она все поняла. Схватила мою руку, пытаясь ее вытащить. Я сопротивлялся. Понимал, что это глупо, бесполезно и смешно, но сопротивлялся, пытаясь выиграть еще секунду. Катя дернула своими двумя, и я сдался.

Охнув, она опустилась на диван.

- Женя…- тихо выдохнула она, закрыв лицо. - Женя…

Резким движением я выключил магнитофон.

- Ты говорила, у тебя гитара есть?

- Есть…- безучастно протянула она.

- Дай сюда!

- Зачем?…

- Дай! - почти резко бросил я. - Ну?

- Вон там за шкафом, на стене висит…

Я снял гитару с дурацким бантом на грифе. Отвыкшей левой рукой взял аккорд и провел большим пальцем по струнам. Настроено было нормально.

И я заиграл. Двумя уцелевшими пальцами. Точнее, одним, потому что мизинец в игре никогда прежде не участвовал, и совершенно не слушался. Я, старался сделать одним большим пальцем все, что прежде делал четырьмя.

Хватая гитару, я намеревался спеть именно эту, любимую Катину песню - про милую со словами о хрустальной сосне. Но как-то сама собой из меня рванулась другая. Тоже Визборовская, но отчаянная и безнадежная в своем веселье. Которую я пел довольно редко, но неожиданно вспомнил сейчас:

- Нас везут в медсанбат, двух почти что калек, Исполнявших приказ не вполне осторожно… Я надеюсь еще протянуть пару лет…

Играть было трудно. Я чувствовал, как по лицу катится пот. Но играл, играл, играл…

- Если это, конечно, в природе возможно!

Никогда в жизни мне не было так трудно, и никогда звуки не выходили такими корявыми. Но я играл яростно и остервенено, с ненавистью выбивая звуки из непослушных струн. И с такой же ненавистью, непонятной злобой на себя, свою руку и весь окружающий мир выкрикивал нерадостные слова:

- Если это, конечно, в природе возможно…

Катя ничком упала на диван. Оборвав на полуслове натужную, ненужную песню, я отставил гитару.

- Катюша, ну что ты…- я погладил ее вздрагивающие плечи. - Ну что ты… перестань…

- Это я…- содрогаясь от рыданий, выдохнула Катя. - Это я, я одна виновата, это из-за меня все это…

Мне стало очень стыдно. Зачем, для чего я запел эту злую песню, словно хотел сказать, что она виновата в моих бедах. И неважно, если все это в самом деле так; не по-мужски и вообще не по-человечески было так доводить женщину - тем более. что сейчас-то уже*ничего* поправить нельзя.

- Ну не надо, Катенька…- я наклонился к ней. - Не надо, прошу тебя. Ты ни при чем, дело прошлое… И тебе сейчас вообще плакать вредно… Я гладил ее по голове, и чувствовал, как внутри все немеет от внезапно захлестнувшей нежности- нежности и обожания, которые владели мною в колхозе. И швырнули меня наперерез летящим осколкам. Что-то скрипнуло. В дверях стоял муж Дима и испепеляюще смотрел на меня. Вздрогнув, я все-таки выдержал его взгляд. Мне нечего было таить или стесняться.

- Дим, - сквозь слезы сказала Катя, поднимаясь с дивана. - Дим, ты посмотри…

Она взяла мою правую руку и подняла ее перед собой, показывая Диме, как показывала давным-давно лузгающим семечки шоферам:

- Я тебе рассказывала про это… Про аварию… Женя мне жизнь спас…

- Ну уж и жизнь, - неловко отмахнулся я.

- Жизнь спас, - продолжала она. - А сам… Вот что с ним из-за меня случилось…

Дима хмуро молчал. Постоял в дверях, повернулся и ушел, так и не сказав ни слова.

Мне было тягостно и горько. Я тысячу раз пожалел, что пришел. И Катя, хоть успевшая основательно попудриться и подкраситься, утратила свою веселость и двигалась как замороженная. Я был поражен, какое действие оказала на нее моя рука. Неужели в самом деле она хранила в сердце кусочек чувства ко мне?

Явился Славка, расфуфыренный, как петух: в черном бархатном пиджаке, накрахмаленной до хруста рубашке и сияющих лакированных ботинках, которые, вероятно, переобул в прихожей. Было сразу видно, что он тут основной гость, и вообще едва не главный человек в этом доме. При его появлении хмурый Дима совсем утух. Да и прочие гости вели себя незаметно рядом со сверкающим Славкой. Впрочем, гостей было всего две незнакомых мне девушки и один хилый парнишка, Катин бывший одноклассник. Я даже удивился, как мало у Кати друзей. В очередной раз подумалось, что стоит незаметно уйти, ведь веселья тут не предвиделось ни для кого, кроме Славки. Но он насильно усадил меня рядом со мной - а сам, разумеется, сидел с Катей. И не было никакой возможности перешагнуть через него. Кроме того, я уже боялся обидеть Катю.

Мы сидели за столом, накрытом щедро и вкусно - видимо, Катя готовила все в хорошем настроении, да моя рука подрубила ее на корню. Но пили какое-то дрянненькое, слабое вино, похожее на сок. А мне хотелось водки. Выпить подряд несколько рюмок, не закусывая - напиться сильно и страшно, сбросить груз мыслей, и превратиться в себя прежнего, легко идущего по жизни и не замечающего препятствий. Но водки не было; от кислого вина другие впадали в восторг, а мне становилось все грустней.

Славка же царил над столом. Искрился остротами и шутками, был всеблаг, как господь бог, щедро одаривающий всех своим светом. Я смотрел и поражался: неужели я когда-то всерьез считал этого пижона, этого дешевого балаганного шута своим лучшим другом, поверял ему тайны и видел его частью самого себя? Неужели он так изменился за последнее время? Или, скорее, изменился я сам, начав замечать то, что прежде проходило мимо?…

Гости успели выпить по паре рюмок, как вдруг Славка хлопнул себя по лбу, вскочил и, сверкая бархатным пиджаком умчался в прихожую.

- Куда это он? - тихо спросил я у Кати.

- Не знаю…

Он вернулся, таща кассетный магнитофон. Повозился у окна, ища свободную розетку, потом включил, вставил кассету и обернулся к остальным:

- А теперь - слу-шай-те!…

Зашипела пленка. Коротко рявкнул остаток какой-то затертой записи, потом среди стука, легкого потрескивания и шороха вдруг зазвучали голоса, резанувшие своей узнаваемостью:

- … Проводок отошел еще вчера, хочу исправить, пока не забыл. А то танцевать трудно будет… И вообще… Ты здорово поешь сегодня. Давай-ка все на бис… В самом деле, Женя. Так хорошо, как сегодня, ты еще ни разу не пел…

А после этого гулко и тревожно зазвучала гитара. И раздался голос.*Мой* голос… Я сразу вспомнил последнюю ночь у костра, и Славку, который возился с магнитофоном, делая вид, что чинит какую-то неисправность- а на самом деле записывавшего мои песни… Я знал, что на этой кассете записан, наверное, целый час песен. Моих песен и моей игры. Моими, целыми еще пальцами на мой, теперь уже ненужной гитаре.