Степан Злобин - Пропавшие без вести 2

— Этих людей немедля отправят в центральный рабочий лагерь. Я не позволю себя дурачить! — зарычал Драйхунд.— Построить их тотчас же возле комендатуры, я хочу их сам видеть! — распорядился он, не веря, что эти люди найдутся в действительности.

Через четверть часа выписанные из лазарета были построены. Драйхунд вышел сам на крыльцо, пересчитал их глазами, приказал фельдфебелю произвести перекличку по списку.

— Gut!4 — сказал он Соколову, возвращаясь с ним вместе в помещение комендатуры. И неожиданно спокойно добавил:— Можете в ваших бумажках писать в эпикризах все, что хотите: они не имеют никакого значения...

Вечером Соколов позвал Баграмова прогуляться на свежем воздухе.

— Пока что мы в цель попали, Емельян Иваныч, — сказал Соколов. — Но через две недели Драйхунд ведь снова потребует полсотни здоровых. Понимаете, просто потребует!

---------------------------------

1 Молчать! Довольно!

2 Как? Сколько?

3 Восемьдесят семь.

4 Хорошо!

— Я, Леонид Андреевич, не сомневаюсь. Но тогда уж придется придумывать что-нибудь заново. Жизнь что-нибудь подскажет. Увидим, — ответил Баграмов.

Фельдшер Никифор Шабля всегда находился вблизи больных, говоря, что медик обязан жить в такой досягаемости, чтобы в любую минуту помочь больному. Поэтому он поселился в секции у больных.

Врачи отговаривали его. Ведь он сам страдал тяжелыми сердечными приступами, иногда сам нуждался в срочной помощи.

Но Шабля был непреклонен.

Балашов с удивлением узнал в старшом Шаблиной секции, которая находилась в их же бараке, того самого рыжего «доходягу», который когда-то, в первые дни по прибытии Балашова в лагерь, пролил свой котелок и которого, по просьбе Ивана, врач взял в лазарет. Иван не узнал бы его, но рыжий Антон сам окликнул его:

— Как тебя звать, постой! В двадцатом бараке в третьей секции был?

— Был. — А не ты мне баланды у кухни налил из своего котелка?

— Неужто ты так поправился?! Не узнать, — удивился Иван. — Только то и осталось, что рыжий!

— Рыжий — это уж до могилы! — усмехнулся Антон.— Отлежался я, — пояснил он. — Тогда я бежал из заводской команды. Поймали, дали плетей — да в карцер! Ладно, меня из карцера сунули в общий барак, спасли. А кабы назад на завод послали, мастер убил бы. Я штампы губил. Я сам-то штамповщик, из Киева... Ты что, по соседству живешь? Заходи.

И Балашов как-то дня через два зашел к Антону, но угодил как раз, когда тот куда-то ушел, и, ожидая его, Иван услыхал за перегородкой у Шабли приглушенную немецкую речь. Школьное знание немецкого языка давало Ивану возможность иногда понимать, о чем говорят, но на этот раз говорили вполголоса, и он не мог разобрать смысла, как вдруг шатучая, легкая дверца, за которой жил Шабля, стремительно распахнулась и вышел «шеф» лазаретного блока ефрейтор Вайс.

Повернувшись лицом в сторону Шабли, он поднял фашистским приветственным жестом правую руку, с пафосом крикнул: «Хайль Гитлер!» — и стремительно прошагал к выходу.

Ивану стало не по себе. Товарищи, видимо, доверяют Шабле, считают его коммунистом. А он, поселившись отдельно от прочих врачей, с фашистами водит дружбу.

Когда Антон возвратился в барак, Иван рассказал ему.

— Не понял ты. Наш немец особый, и секция наша особая,— таинственно сообщил Антон.

— Чем же? — спросил Балашов.

— Тут все мы покойники, — совершенно серьезно шепнул рыжий.

— То есть как?

— А так, мертвецы! Фельдшер Никифор только и есть живой, а прочие все мертвецы.

Балашов подозрительно взглянул на Антона и подумал о том, что физически он окреп, но побег, плети, карцер и голод повредили ему голову «Может быть, это палата душевнобольных?»

— А ты? — спросил Иван шепотом, в тон приятелю. Антон утвердительно кивнул головой:

— И я упокойничек. От живого только «Антон» остался, а у других и того нет.

И, увидев недоумение Балашова, он пояснил:

— Справа третий лежит паренек, — видел, бледный такой, как бумага, а глазищи — во...

— Видел.

— Упокойник! Все про него слыхали — его полицай Славка Собака убил в тот день, как троих повесили.

— Капитан-лейтенант?! — воскликнул Иван.

— Тсс! Тише! — остановил Антон. — Он самый и есть. До сих пор тяжело ему, как искалечен!

— А тебя кто убил? — еще продолжая игру с сумасшедшим, не совсем догадавшись, о чем идет речь, продолжал Балашов.

— Я помер своею смертью, записано: «Туберкулез». Мы тут все, как Иисус Христос, «смертью смерть поправ» живем. Померли — тем и от смерти спаслись... Тут такой народ в нашей секции...

Балашов наконец понял.

«Вот куда нужно было Борьку Косицкого! — подумал он. — И быть бы ему не Борькой и не Косицким, а каким-нибудь Ванькой Петровым!»

— А немец? — спросил он рыжего.

— Я говорю тебе — немец особый! Добрый немец,— сказал Антон и ничего в объяснение не прибавил.

«Шеф» лазаретного блока Оскар Вайс, долговязый, сухой австриец откуда-то из-под Вены, постоянно заказывал обитателям секции портсигары, шкатулки, тапочки и нередко задерживался в закутке у Шабли, с которым мог разговаривать по-немецки без помощи переводчика.

Изредка Вайс приносил Шабле запрещенные для пленных немецкие газеты, из которых можно было вычитать все-таки больше, чем из «Клича». Желчный, скептический малый, Вайс говорил постоянно острыми намеками и рискованными иносказаниями. Когда острота его высказываний о фашизме и о неминуемом поражении Германии доходила до опасных пределов, Вайс вдруг умолкал на середине фразы, строил подчеркнуто тупую физию, став во фрунт, выкидывал правую руку фашистским приветствием и восклицал гнусным голосом: «Хайль Гитлер!» После чего он по-солдатски деревянно поворачивался и поспешно уходил из барака.

В последнее время Вайс особенно освоился и осмелел с Шаблей, рассказывая о письмах из дома, о трудностях, переживаемых населением Австрии. Впрочем, свою откровенность Вайс нес почему-то одному Шабле. Может быть, потому, что в этом выдержанном, прямом человеке он правильно угадал его настоящую сущность

— Я знаю, ты, Никифор, коммунист. О, ты настоящий, как Тельман! Таких, как ты, люди должны беречь, таких мало на свете! — говорил Вайс, узнав о болезни Шабли.— Тебе надо достать лекарство, лечить тебя надо, а так ты не вынесешь этой скотской жизни...

И вот как-то раз Вайс явился к Шабле с подарком.

— Меня скоро отправят на фронт, вспоминай добром солдата-австрийца,— сказал он, отдавая бутылку рыбьего жира.

— А нельзя ли достать и для наших больных, побольше? — спросил Шабля. Вайс замахал руками:

— Что ты, что ты! Я сказал, что мне для ребенка. Аптекарь дал. Больше никак нельзя! Рыбий жир на строгом учете!

Однако же через несколько дней Оскар Вайс сам намекнул, что если добыть две голландские офицерские шинели, то можно купить рыбий жир, витамины, глюкозу. И делать это надо скорее, до отправки его на фронт...